Лицом к лицу лица не разглядеть… Время, прошедшее с момента ухода отца Георгия Чистякова, для многих стало временем его узнавания. Не то, чтобы не знали раньше. Был образ любимого многими батюшки. Яркий, пламенный, подчас взрывной. Трогательно ранимый и пророчески бескомпромиссный. Спешащий прощать и забывающий о себе.

За неполные три месяца, что отца Георгия нет с нами, с образом что-то произошло. Едва ли это можно назвать идеализацией, мы помним его живым человеком, с недостатками и слабостями, но проведенная грань открыла восприятию что-то еще. Это что-то трудно сразу определить и, вглядываясь в отдельные черты, мы пытаемся реконструировать тайну целого.

Социальная вовлеченность. Об этом говорили многие, эта черта явно бросалась в глаза особенно в первые годы священнического служения о. Георгия, не утратила она своего значения и потом. Был ли он единственным священником, остро реагировавшим на проходившие в стране процессы? Безусловно, нет, но в характере самой этой реакции сквозило что-то неповторимо георгиевское: говоря о политике, он политиком не был. Ему была решительно чужда борьба за влияние, политический расчет, “искусство компромисса”, равно как и любая корпоративная мораль. Политика о. Георгия была гласом вопиющего против ужаса и беззакония, но ни в какие частные или групповые интересы она не пересчитывалась. Точка отсчета тут была практически та же, что у пророка: “Возненавидьте зло и возлюбите добро, и восстановите у ворот правосудие” (Ам 5.16).

Эмоциональность. С этим не поспорит никто. Стереотип православного священника, степенного и величественного, “пррр-авильного пррр-авославного”, давно не был столь пренебрегаем. Стереотип за себя мстил, что, впрочем, ни мало не останавливало горения отца Георгия. Его система координат имела несравнимо достойнейший фундамент, и не нуждалась в тылах. Признание не заставило себя ждать: ни одной самой малой награды за 13 с лишним лет иерейской службы в центре Москвы и в Республиканской Детской больнице – такое надо заслужить.

Ум и эрудиция. Велик соблазн заговорить о среднем интеллектуальном уровне нашего духовенства, но разве для священника интеллект главное? Кто из нас не встречал батюшек простых, полуграмотных, но при этом внимательных и добрых? И разве мало в современной РПЦ священников образованных и эрудированных, пишущих умные и толстые книги, выступающих с лекциями, остроумно отвечающих на вопросы?

Почему же теперь, глядя назад и со всей трезвостью помня сильные и слабые места отца Георгия, мы с уверенностью подводим итог: се Человек?

Была у о. Георгия еще одна черта, которую отмечали все: он помнил сотни имен. И не просто помнил имена, как мастер мнемотехники, но держал в голове дела и проблемы бесчисленных духовных чад, так, как если бы это была его собственная жизнь. Так, может быть, и была? Это нельзя объяснить просто феноменальными способностями. История знает немало вундеркиндов, во младенчестве штурмовавших университеты и бывших "на ты" с древними диалектами. Глубоко постичь и помнить можно лишь то, что тебе по настоящему дорого. “Читал с дрожью” – вспоминает о. Александр Мень о найденных на барахолке томах Соловьева. Как о величайшей ценности, пишет о. Георгий о когда-то добытой книге Бердяева с оторванным переплетом. Но несравнимо большей, незабываемой ценностью был для него каждый ребенок в больнице, каждый родитель, каждый прихожанин – измученный и сам готовый измучить … Это-то откуда?

Вспоминая о детстве отца Александра, мы привычно вызываем в памяти образ Елены Семеновны. О ее глубокой вере написано немало. Те, кто бывал в кабинете в Семхозе, могли заметить на видном месте еще один дорогой портрет – отца священника. Вольф Гершлейбович был агностиком, но мы ошибемся, недооценивая его влияние на сына. Именно он подал Александру пример уважения к любому человеку, терпимости, широты взгляда, душевной щедрости. Не будучи формально христианином, он свидетельствовал о милосердном Творце своей способностью принимать и любить творение безотносительно доктрин и позиций: “…что Бог очистил, того ты не почитай нечистым” (Деян 10.15) – не этот ли призыв вырвал раннюю Церковь из тисков иудейского клерикализма?

К чему это отступление про о. Александра Меня? Отец Георгий никогда не стал бы тем, кем он стал, не собери он живое доверие Христу, опыт христианской цивилизации, начиная с покорения ею Древнего мира и наследие русской религиозной интеллигенции. И это даже не столько мысль Бердяева и Соловьева, сколько живое посвящение от любимых им “солнечных старушек”. Стереотип машинально рисует даму “из бывших” в немыслимой кружевной шляпке, а это были христианские мученицы, у которых режим год за годом отнимал мужей, сыновей, близких, работу счастье, жизнь. Страх и ненависть задушили бы их, не научись они день за днем повторять со Спасителем “Господи, прости им…”. Их судьбы были раздавлены трагической историей, а души победили мир, явили величие человеческого духа и бездну прощения, такое сокровище не могло остаться втуне. Для нас, живущих в “вегетарианское” время, вера во многом ограничивается религиозной практикой, а для них это была единственная возможность дышать и оставаться людьми. И эта твердыня оказалась самой непоколебимой. Их наследие недооценено, почти забыто. Русская интеллигенция для нас осталась где-то на рубеже серебряного века, в крайнем случае – сборника “Путь”, а главная жертва была принесена в недрах сталинской России. Сохранив себя, не озверев в бездне злобы и лжи, они по праву встают в ряд с мучениками первых веков, и отец Георгий оказался одним из немногих, кто воспринял это наследство.

Сегодня, как во все времена, мы открываем пути веры. Мы знаем по имени Единого Бога, мы уверенно овладеваем религиозной традицией. И оказывается, что мало сказать “верую”. Вариант Тарзана не проходит: как нельзя совершить мгновенный прыжок из рабовладения в капитализм, так и Благая весть не может быть привита к любому дичку. Прежде, чем сказать “Я – христианин”, надо дорасти до “Я – человек” и, чем сложнее я устроен, тем большая работа предстоит. Путь зрелости, это и Сергий, и Серафим, но и без Сенеки с Вергилием не обойтись. И если не тружусь, чтобы стяжать человечность, то жажда души легко вырождается в кошмарный эрзац, в национальный нарциссизм, в “Распни его!”. Умиление детства быстро проходит, а алмаз взрослой веры требует огранки, и культура христианского Запада со всеми ее взлетами и падениями – один из состоявшихся вариантов.

Искренняя, огненная до надрыва, “до разрыва аорты”, вера отца Георгия стала для современников и примером и соблазном. Слишком непривычный для России синтез. Тут и детское доверие Христу, и радость мученичества, и преклонение перед образом Божьим в отдельном человеке, которое мы так легко называем “либеральными ценностями”. А все это вместе дало образ пути, зримо состоявшегося, с поиском и ошибками ибо “несть человек, иже жив будет и не согрешит”. Пример наставников – всегда послание для нас. Как все новое, оно непривычно и кажется преждевременным. Но это и означает, что уже пора.