Лидия Мониава
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде
У каждой баржи на носу светится фонарь
Похоже
на гетто новой формации. Мальчики, девочки, взрослые, маленькие. Верим, надеемся.
Есть фильм Анжея Вайды о докторе Януше Корчаке и двухстах его воспитанниках
из еврейского детского дома. Заканчивается так – 200 детей под еврейским флагом
по трое идут на депортацию. Их запаивают в глухом грузовом вагоне. Поезд трогается.
Поля, леса, туманы. Дымка как у Норштейна. Поезд уходит, вагон с детьми отцепляется.
200 воспитанников дома сирот в замедленной съемке выпрыгивают из поезда и улетают
куда-то в белую даль. Русоволосая девочка, с которой я смотрела фильм, спросила
– почему вагон отцепился?
Наташа, прости, когда вы начинаете уходить, один
за другим, я думаю про гетто. Реанимация, где порой убивают трубками, одиночеством
и грубостью – Треблинка. Детская онкология кажется столь же невозможной, точно
Освенцим или Терезин.
Вчера я сидела на Москве-реке в той стороне,
где шлюзы и речной вокзал. Ночью на пристани. Слушала Окуджаву. Считала проплывающие
баржи. Они чудесные – крадутся мимо с фонариками на носу. Подходят к шлюзу,
бросают якоря и ждут. А капитаны курят на корме. Издалека баржу можно принять
за созвездие. Через несколько минут придет сообщение о том, что не стало отца
Георгия Чистякова, настоятеля больничного храма, моего человека-маяка. Наутро
в церкви Космы и Дамиана слезы и лампадная дымка. Глаза прячут, искривленные
рты закрывают руками. Поют Вечную Память.
Вечная Память
Вечная Память
Вечная Память
Кажется, что фонарь на носу нашей лодки безвозвратно
погас. Внизу бурлит вода. Это открывается в ночи шлюз. Уходят баржи из огненной
Москвы вдаль по лунной дорожке. Пытаюсь сесть на колени, обхватив руками решетку.
Из кармана выскальзывает мобильный телефон и летит в магнитную пучину. Улетают
все хранящиеся месяцами сообщения от тебя мне в Рим, имена ушедших людей под
номерами телефонов.
Наташа, где ты. Тысячи километров, чтобы понять
непреодолимость расстояния. Мама рассыпает на земле крест из зерна - чтобы птички
совершили тебе сто поклонов. Я сажусь на свежий песок. Под землей ты в белом
свадебном платье. Выбирали самое красивое, прикладывали к моей спине, чтобы
было в самый раз. Шаль из белого пуха, платок, колготки, туфельки. Белое, праздничное.
Лариса говорит, в Шадринске начальник похоронной службы плакал – как же мы такую
красоту хоронить будем.
Всегда думала, что на родине живут тени человека.
Я чаяла обрести в Шадринске тебя. Может быть, есть какое-то продолжение в фотоальбомах,
родственниках и пейзажах. Думала, что тебя можно найти в церковном углу, где
ты по воскресеньям задувала догорающие свечи. Но там только постный батюшка,
горы съестных припасов на заупокойном каноне, стопка записок с Вечной тебе Памятью.
И свечи, свечи.
Уездные церкви особенно хороши своей пустынностью,
отрешенностью. Там почти всегда тихо, безлюдно. Нет этого гнетущего елоховского
золота. Иконы либо на потемневших старинных досках, либо вопиюще новые, иногда
даже распечатанные с фотопленок. В маленьких городах все однозначно, даже приходы
– редко попадаются горящие сердцем люди, все чаще церковные бюрократы да механические
богомолки. На этом поприще среднего, промежуточного не бывает. Светлые или темные,
земные или небесные. Ты небесная. Девочка с большущими голубыми глазами. Длинные
карие волосы, осиная талия, лунная печаль во взгляде. Если улыбка, то поджатая,
будто виноватая своей радости. Высокая девочка с любящим сердцем, особенная
девочка.
Была дача, там дорога из какой-то мелкой щебенки,
по ней гуляли – три мамы, три дочки. Дети маленькие, три подружки. По дороге
каждый день туда и обратно. Прошло 10 лет. Три подружки. Первая лечится в Екатеринбурге,
от чего никто не знает, говорят, что опухоль, рак. Вторая девочка в больнице
Челябинска. Лейкоз, рак. Третья, точнее первая – Наташа. Наташина могила в 7
минутах от города, в сосновом бору. Острый миелобластный лейкоз, поломка в генах,
рак. На соседнем кладбище под мраморным памятником лежит Света Шадрина, девочка
из твоего параллельного класса. Рак. Светит солнце, поют птицы. Благоухает лилия,
которую я с трудом раздобыла в бесцветочном Шадринске. Дальние родственники
спорят о величине и цене памятника Тебе.
Страшный это путь. От первых больничных дней
до морга. Но и там не обрыв - можно съездить в гости домой, можно полюбить твою
курносую сестренку Санечку. Но понять и утешиться нельзя. Помнишь, как я пришла
к тебе в первый раз с какой-то вышивкой. А ты лежала носом к стенке и не разговаривала.
Мама сказала, что депрессия. –Наташа, Наташа, привет, я Лида, я тебе друг, вышивку
принесла, такую красивую-красивую, куда положить, можно здесь в ногах, на кровати?
–Я не умею вышивать.
В больнице вышивки, рисование, гравюры – магическое
и гораздо больше чем во внешнем мире значащее действие. Ангелинка рисовала лодки,
Ксюша вышивает церковь Покрова на Нерли. Двухлетний Саша Жилкин все время просит
нарисовать ему собаку. Над моим письменным столом среди детских фотографий и
карточек отца Александра Меня и Георгия Чистякова висит летящий кораблик Даши
Любицкой, нарисованный за несколько дней до смерти. Живую собаку нельзя, нельзя
на лодку или корабль, нельзя к Покрова на Нерли, нет сил подняться с постели.
Можно вышить, нарисовать, поверить. Поверить в мечту и надежду. Уверовать.
Кладу свою вышивку тебе в ноги и бреду вон. –Мам,
а кто это? - Волонтеры. –А чего они ко мне приходили? –Не знаю, просто пообщаться,
может. –Значит, они еще раз ко мне придут? –Придут, наверное, Наташ. –Мама,
как мне стыдно, я даже не поговорила с ними, неужели все равно придут? –Придут,
придут.
Буду завтра вечером. Прихожу – на столе торты,
печенье, шоколад. Ставят чай. Смущаюсь такому приему, мне ведь даже маску с
лица снимать не положено (микробы визитеров так и норовят броситься на детей
без иммунитета), какой тут чай. Уже за дверью: -Мам, а что они ничего не едят?
Я бы все это за секунду съела.
Говорим про все на свете – Гиляровский, Москва,
Шадринск, Ломоносов, история, царская семья, новомученники, стихи, французский
язык. Говорим - это одно название. Я говорю с мамой, ты внимательно слушаешь,
киваешь и все поджимаешь губы. Рассказываю про Селигер, походы. -Наташ, ты ходила
когда-нибудь в поход? Поджатые губы. Значит, нет. -Даже на один день? Поджатые
губы и кивок. Значит, да. Главная волнующая тема – Санечка. Санечка сестра,
она маленькая, родилась в июле прошлого года, с большим трудом. Ты носишься
с ней, не выпускаешь из рук, только о Санечке все мысли. Когда Санечке год и
несколько месяцев, попадаешь в больницу. Выходите с мамой за красивыми тетрадками
к 1 сентября, не можешь идти, падаешь, отсиживаетесь в ближайшем кафе. Тебе
плохо, но сбиваешь градусник и улыбаешься. Все в порядке, мамочка, уже не болит.
Не болит, но не встаешь. Больница - одна, вторая. Районная, городская. Маму
не пускают. Ты идешь одна одинешенька по темному коридору до своей палаты куда-то
в сумрачную даль. Шатаясь, по стенке. Теряешь сознание и падаешь. Мама бежит
к тебе, несмотря на все запреты. Нет диагноза, врачи не знают, отчего лечить.
Возвращаетесь домой. «Такое ощущение, Наташа, что ты где-то получила дюжую долю
радиации», - говорит врач. Где? Спустя несколько недель, тебе, тринадцатилетней
цветущей любимой и любящей Наташе, ставят диагноз – РАК. Лейкоз.
Когда заболевают раком, думают, что все, конец.
Твоя мама не могла на тебя насмотреться. Все как напоследок. А потом надежда.
Неутолимая горячая надежда – на врачей, трансплантацию костного мозга, на спонсоров,
Германию. У тебя очень сильная мама, она была уверена, что с ее ребенком ничего
не случится – отовсюду вытащит. Я сильная, я вытащу, - говорила. Мы, конечно,
тоже были в этом уверены, но надеялись скорее на чудо, ведь ты сама девочка-чудо.
В день твоей смерти встречались с Алексеем возле детского мира, хотели купить
тебе в подарок к новому году вышивку – птичек. Я бы вышила одной из бессонных,
в страхе за тебя проведенных ночей.
Через всю болезнь тянулся дневник еврейской девочки
времен Холокоста Анны Франк. Распечатки, ворох скрепленных листов. Помню, как
сидела на работе, перечитывала снова и снова Франк, копировала, что-то там удаляла
(как советский цензор стирала все в той ситуации якобы опасное), потом приносила
тебе. Дневник Анны Франк ты очень любила, всегда ждала. А я специально не покупала
книжку, распечатывала по чуть-чуть, сериями. Чтобы было интересней и жило во
времени, не было проглочено. Ты говорила, вы с Франк похожи. Свободолюбивые
обе. А я ждала, когда текст дойдет до любви Анны к Питеру. Так и не успели.
Приносила тебе и подборки добрых стихотворений, письма. Письма писали со всего
мира, на разных языках. Приходили посылки, конверты и электронные сообщения.
Наташенька, поправляйся, Наташа, мы тебя любим, не болей, Наташа. Ты поначалу
отвечала. Диктовала маме, она записывала. У меня до сих пор хранится файл с
этими тетрадными листочками:
«Добрый день, Катя! Спасибо за письмо. Долго
не отвечала, прости. Когда идет химия тяжело писать. Мне 13 лет, стихи я очень
люблю, но, к сожалению, сама не пишу. В стихах как и ты ищу частицу своей души.
Учиться люблю, но сейчас не учусь – процедуры не позволяют пока этим заняться.
Моя мама тоже экономист по профессии – ей очень нравится своя работа. Я еще
не выбрала, кем буду. Пока, Катюша. Пиши. Наташа».
«Здравствуй
Катя! Получила письмо и очень обрадовалась, потому что не ожидала. Было одиноко,
грустно, тяжело оказаться в чужом городе, где нет знакомых и друзей. Очень хотелось
домой к своей сестренке, которой всего 1 год и 3 месяца. Я ее очень люблю. У
нее голубые глазки, кудрявые волосы и нос картошкой. Хотя она маленькая, она
уже говорит много слов. Мне приятно, что ты тоже любишь маленьких детей. Письмо
от тебя получила когда проснулась после наркоза, спасибо за письмо, постараюсь
держаться. Катя, я не знаю 2 языка, я только их учу: английский 3 года, французский
второй год. Хочется выучить, чтобы уметь хорошо общаться на них. Я не против
познакомиться, если есть у тебя время. До свидания. Наташа»
«Добрый день, Мандарина! Спасибо за письмо. Действительно
моя мама рядом и мне от этого немного легче, но все равно бывает одиноко. Чужой
город, нет друзей, знакомых, семьи. Скучаю по сестренке, ей 1 год и 3 месяца.
Она у меня замечательная, я ее люблю. Потому хочу быть сильной, чтобы все выдержать
и вернуться домой. Знаешь, я не ожидала получить письма из разных городов, я
не думала, что в Киеве есть люди, которые могут поддержать других людей в их
беде, спасибо. Постараюсь не грустить. Выздоровею, все расскажу, как вы меня
поддерживали. Буду сильной. Надо! До свидания. Наташа»
«Ира, привет! Спасибо за письмо. Как здорово
знать язык в совершенстве. Я никогда не видела настоящего переводчика, хотя
люблю заниматься языками. Но я знаю язык еще не совсем хорошо. Мечтаю путешествовать
по разным странам и понимать их язык. Мне было очень грустно, когда я оказалась
в больнице. Друзей нет, семьи нет, тяжело. Лечение началось сумасшедшее, боль
тоже была, но все можно вытерпеть. Сейчас терплю и буду терпеть. Надо выздороветь.
У меня маленькая сестра, ей 1 год и 3 месяца. Я ее люблю, очень. Спасибо за
замечательную сказку, если ее можно так назвать, которую ты придумала, стало
легче. Мама даже плакала. До свидания. Наташа. Жду письмо».
«Привет, Дима! Да друзья мне не помешают! Боль
переносить в одиночестве гораздо сложнее. Теперь я это понимаю. Спасибо за письмо.
Было грустно, но теперь легче, пришло много писем от замечательных людей. Жду
письма, Наташа».
..Писем приходило все больше. Наташа не отвечала,
не могла. Химия, химия, инфекции. Предстоит еще много блоков, штук пять. Каждый
блок дается очень тяжело. Потом должна быть пересадка костного мозга. Такой
вариант лейкоза, что без трансплантации не лечится. Значит, нужны баснословные
суммы денег, выбор клиники, невероятно сложное лечение. Предстоит очень много.
А ты все время спишь. Днем, ночью. Просишь маму не мешать тебе спать, ведь во
сне ты видишь, как сидишь на солнечной зеленой поляне, а вокруг бегает твоя
Санечка. Все отделение везут на экскурсию в Кремль, тебя тоже отпускают врачи.
Кремль для детей, что впервые оказались в Москве, - мечта. Для тебя нет. Тебе
все равно. Едешь без энтузиазма.
На пункциях воешь нечеловечески, врачи пугаются,
назначают наркоз. Наркоз не положен, он сажает печень, но иначе ты не выдержишь.
Лезут волосы, но не сильно, ко второму блоку, в отличие от других детей, ты
еще с остатком волос. Хвостик на макушке. Бледное красивое лицо. Нужно собирать
деньги на трансплантацию, берется помогать «Российский Фонд Помощи». Я уезжаю
в Рим с общинной, провожу там две недели. «Вечный город, Вечная память – не
случайно», - так потом напишет в письме твоя мама. В магазине подарков на piazza
di Santa Maria in Trastevere выбираю тебе всякие необыкновенные штучки. Главное
– красивая записная книжка, авторская работа, из пергаментных листов, засушенных
цветов на обложке. И маленький деревянный карандашик в коре. Эта тетрадка должна
была стать дневником, где можно было бы описывать каждый свой день, мысли, чувства,
как наша любимая Анна Франк. Потом покажешь Санечке, когда та вырастет. Санечка
- единственный аргумент, чтобы уговорить тебя что-то делать.
Пока я в Риме, в больницу с фотографом приезжает
Панюшкин. Ты отходила после пункции, спала как всегда, не хотела просыпаться.
Я иду мимо замка Ангела в сторону Ватикана, пищит сообщение от Алексея – «Я
никогда не любил Панюшкина, теперь тем более». Влетаю в первое попавшееся интернет-кафе,
на сайте Коммерсанта твоя фотография с полузакрытыми глазами и статья под заголовком
- «Нельзя хотеть смерти. Наташе Колмогоровой тринадцать лет, и у нее такой лейкоз,
что без трансплантации костного мозга не вылечишь. Ей очень больно. Этой девочке
так больно, что она уже несколько раз просила смерти». Долго реву в сквере возле
замка Ангела. Собираю для тебя камешки и желуди. Пишу вам с мамой, что очень
вас люблю. «Лида, мы тебя тоже. Вечный город сейчас твой. Ждем».
Все эти сообщения хранились в моем телефоне,
а потом улетели в шлюз. Желуди и камешки мы зарыли в песок возле твоего креста,
потому что иначе их могли бы украсть, говорят, на кладбище все воруют. Я точно
знаю, что Наташа никогда не хотела смерти. Санечка, у нее ведь Санечка. Голубые
глазки, кудрявые волосы и нос картошкой. Наташа очень любит Санечку, очень-очень.
Сейчас, когда прошло уже больше полугода, на Санечкины именины мама нашла твою
записку – меню для сестренки к ее дню рождению. Еще одна записка – план работы
на лето, какие цветы посадить возле бабушкиного дома. Сейчас все они растут
на кладбище. В день рождения Санечки чудом возле двери оказываются твои старенькие
туфельки, в которых ты бегала по двору.
Я возвращаюсь из Рима, ты в реанимации. Что происходит
не понимал никто, даже врачи. Поставили трубки, аппарат искусственной вентиляции
легких, не пускают маму. Началась кома, сначала легкая, потом все тяжелее и
тяжелее. В реанимации холодно, мама принесла тебе обогреватель. Ты не реагируешь
ни на что, кроме ее появлений. Пытаемся срочно вызвать в Москву Санечку с бабушкой,
даже нашли гостиницу возле больницы. Мы верили, ты почувствуешь рядом сестренку
и очнешься. Ты ведь и спала все последнее время потому, что во сне видела Санечку.
Но Сашу не отпустил папа, твой отчим. Начались беспомощность и тупое ожидание.
Что будет. Хотели записать Санечкин голос и принести тебе в реанимацию, но в
реанимацию не пускают. Говорят, это лишит тебя спокойствия, начнешь вытаскивать
трубки, пытаться дышать сама. Считали, что одной тебе будет спокойнее. Немыслимые
и бесчеловечные законы российских больниц, где отказывают родственникам в праве
быть рядом, бодрствовать вместе с близкими и любимыми. Слышали твой крик, когда
на каталке увозили за стеклянную дверь, отрывая от мамы. Но не поверили, разъединили
и, может быть, разорвали.
Мы загадываем – нужно дожить до нового года,
дальше все будет хорошо, после такого ты уж точно вынесешь все блоки и пересадку.
Так что надо что-то делать, надо собирать деньги на дальнейшее лечение в Германии,
высылать выписки в разные клиники. Стали возникать какие-то загадочные люди,
которые приезжали к больнице на джипах, обещали помощь. Многие звонили, писали.
Стало спокойнее, мы поняли - все необходимое будет. Сейчас главное выкарабкиваться
из комы. Санечку так и не отпустили, но из Шадринска в Москву выехала твоя бабушка.
На поезде, дорогой в полтора дня. Люди в Интернете писали чуть ли не каждый
час.
2006-12-15 20:12:23 Пт Наташка, держись!
Ты нужна здесь всем нам! Молимся о тебе всей семьёй!
2006-12-17 18:12:33 Вс Наташик, держись!!!
Я молюсь за тебя.
2006-12-17 20:12:00 Вс Натулька!!! Не бросай
меня, ладно? Ты мне ОЧЧЕНЬ нужна!!!!!
2006-12-18 10:12:16 Пн Наташа, аууууууууууу,
посмотри, у нас тут уже и солнышко выглядывает!!!
2006-12-18 10:12:47 Пн Наташенька миленькая
девочка.... ну ты чего там.... возвращайся скорее....моя хорошая посмотри сколько
людей тебя любят и просят что бы ты вернулась, маленькое солнышко.....скоро
новый год, малышечка ты наша....ты очень всем нужна. господи да что же это такое
творится, Святая Матрена помоги умоляю тебя, пусть наша Наташенька вернется,
пусть поправиться..... Спаси и сохрани тебя малышечка...буду молиться за тебя
моё солнышко.....
И последнее:
2006-12-21 12:32:27 Чт Наташи больше нет
Поезд МоскваКАЗ – Зауралье. На верхней полке
реву, повернувшись к стенке. Засыпаю. Просыпаюсь в три часа ночи от того, что
кто-то сидит сверху. Катя. Скоро их с бабушкой станция, Кате 5 лет, ее маме
ставят какие-то капельницы, поэтому Катя на лето уезжает с бабушкой за Урал.
Не помню лица. Хотя днем мы много играли – рисовали в моем блокноте дома, вырезали
маникюрными ножницами окна, в окнах жили кошки, слоны, цветы и люди. Рисунки
остались в блокноте, домики Катя выдернула и забрала с собой. Из журнальной
страницы складывает мне кораблик и лезет на вторую полку дарить. Внизу подстраховывает
бабушка.
На утро в Косме отпевают отца Георгия Чистякова,
сподвижника Александра Меня и единственного священника, которому я безоговорочно
доверяла. Близкие из косьмовской общины писали, что шел дождь, что пришло много
родных людей, что было хорошо, что мы будем молиться, любить.
В Шадринске почерневший от времени и дождя трехэтажный
деревянный дом. От крыши к земле диагональ лестницы. Где-то посередине между
крышей и землей белокурая девочка в коротких шортах пускает мыльные пузыри.
За ней радуга. И тучи.
Из-за кустов на игрушечном паровозе выезжает
сияющая Санечка. Саню катают по кругу. Я стою возле ограды и снимаю на большой
пленочный фотоаппарат, что достался мне от Прияны. Щелк, Щелк. Санечка машет
рукой и улыбается. Санечка катается с горки. Закатное солнце, она упорно, уже
в который раз, на четвереньках взбирается по лестнице, бежит к горке, скатывается
вниз и хохочет. В небе вертится карусель. Поют птицы, переливается изумрудом
молодая трава. Санечка радуется, смеется, вверх, вниз, катится, катится.
Накануне
твоих похорон я писала маме в письме:
***
Не до смерти ли, нет,
Мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
Ежедневно куда-то уходим,
Словно кто-то вдали
В новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
В темноте обнимает за плечи…
Иосиф Бродский
Степень близости к людям мы определяем сами,
она вне времени и родства. Наташа – девочка-чудо. Рассказывая о ней, я всегда
вспоминаю строчку из любимого Бродского – «Ибо нет одиночества больше, чем память
о чуде».
В 1999 году в Страсбурге от лейкемии уходит двадцатисемилетняя
Женечка Кантонистова. Спустя восемь лет Катя Марголис знакомит меня с Женечкиной
мамой, Натальей Семеновной, а значит (смею надеяться), и с самой Женечкой. Мы
соседи, живем на Чистых прудах. На Женечкином камне на Донском кладбище надпись
- «Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде».
Наталья Семеновна подсказывает цитату из книги
Лосева о том, что «ушедшие оставляют нам часть себя, чтобы мы её хранили, и
нужно продолжать жить, чтобы и они продолжались. К чему, в конце концов, и сводится
жизнь, осознаём мы это или нет. Мы - это они». Если мы готовы принять, вместить,
быть, то можем обрести близких и в лицах, тех, кого нет здесь сейчас на земле,
и это, несомненно, великий дар.
Обсудить
на форуме
