А.И.Шмаина-Великанова
Неисчислимый сонм мучеников

 I. Постепенно, как мне кажется, человечество осознаёт масштабы происшедшего, то есть то, что «сонмы мучеников неисчислимы». Владыка Антоний Сурожский часто цитирует в проповедях молитву, откуда взяты эти слова. Молитва была написана одним из безвестных узников Дахау и найдена в бараке после освобождения на куске оберточной бумаги. Владыка передает ее суть так: «Господи, когда Ты придешь во славе, вспомни не только людей доброй воли, вспомни и людей злой воли. Но вспомни тогда не их жестокость, насилие, грубость. Вспомни плоды, которые мы принесли благодаря тому, что творили они. Вспомни терпение одних, мужество других, чувство товарищества, смирение, величие духа, верность, которую они пробудили в нас. И пусть, Господи, плоды, которые мы принесли, послужат когда-то их искуплению»¹. И продолжает: «Это слова немецкого еврея, который был заключенным этого лагеря и там погиб. Он принес то свидетельство, которое, согласно этимологии, следовало бы назвать предстательством. Разумеется, он не по собственному выбору попал в лагерь. Но в тот момент, когда Бог, провидение его туда послало, он выбрал быть свидетелем Божиим, быть спасительным присутствием, потому что, по словам Жана Даниелу, невинная жертва получает поистине божественную власть прощать»².

    Владыка Антоний продолжал размышлять об этом и незадолго до смерти, в день новомучеников и исповедников российских, сказал, вспоминая тысячи и тысячи погибших: «Имена их неизвестны, мы не знаем даже, были ли они верующими в том героическом смысле, в каком новомученики указывают нам путь. Но мы можем о них думать, что они по любви к родине, по любви к родным, по любви к правде, отдали свою жизнь. И это Господь наш принимает как жертву веры, - веры в человека, в которого Он так поверил, что Своего Сына отдал на смерть ради его спасения»³.

    II. В этом, чрезвычайно важном на мой взгляд высказывании владыка в сущности предлагает классификацию новомучеников российских по четырём группам: одну он совершенно не описывает, а только упоминает, когда приравнивает всех тех, о ком он говорит, к жертвам веры.

    1. О жертвах веры, о тех, кто нам указывает путь, мы кое-что знаем. В неисчислимом сонме они составляют, если можно так выразиться, первую категорию. Новомученики подобны, хотя, может быть, с очень важными и серьёзными особенностями, древним мученикам за веру. Прежде всего, мы можем указать приблизительное их число: к сентябрю 2007 года в лике новомучеников и исповедников российских Церковью поименно прославлены 1629 святых⁴. Разумеется, эта цифра никак не исчерпывает их число, поскольку, во-первых, каждый день к уже известным добавляются новые, неизвестные доселе имена, а во-вторых, несомненно, что большинство имён так и останутся нам неизвестными, например мученики, погибшие во время Гражданской войны. Зачастую неизвестны их имена, обстоятельства жизни и могилы, однако достоверно известно, что это мученики за веру – те, кто закрывали своим телом доступ осквернителям к мощам, к храмам, которые хотели закрыть, люди, которые следовали за своим священником в тюрьму, и уже оттуда не вернулись. Не буду останавливаться на множестве примеров, известных другим лучше, чем мне, и детально уже описанных. Всех этих людей мы вместе с владыкой Антонием можем назвать героями, примерами и образцами веры. Важно отметить, что если сопоставить число прославленный на сегодняшних день новомучеников с общим числом известных по именам христианских святых всего мира и всех времён, то новомучеников окажется больше половины, поскольку это общее число не превышает трёх тысяч. Однако к этим уже прославленным и прославляемым по сей день новомученикам владыка добавляет ещё несколько категорий святых.

    2. Это, во-первых, те, кто отдали свою жизнь по любви к родине. Мы здесь можем думать в первую очередь о тех дворянских женах и вдовах, которые могли уехать, но не уехали, просто чтобы разделить с Россией все её невзгоды, и тем заранее обрекли себя на заклание. О тех священниках, о которых нам рассказывает, например, книга Александра Чудакова: его дед на вопрос, заданный ему в ссылке зятем: «Отчего же Вы не уехали?», - отвечает, после двадцатилетнего на этот счёт молчания, так: «Бысть с нею в бедствии, и в горести, и в болезни»⁵. И о многих, многих других. Я бы позволила себе, кроме того, расширить слово «родина», потому что мне кажется, что владыка имеет в виду любовь и преданность не непременно по отношению к России. Под родиной он понимает или, во всяком случае, позволяет нам понимать всякую большую конкретную сущность, по отношению к которой мы можем проявить верность, и даже до смерти, - например, родную Церковь, язык, литературу, историю. Вспомним о тех учителях и краеведах, которые продолжали заниматься своим делом, когда это было запрещено, и поплатились за это жизнью. При желании можно добавить в этот список армию или иную корпорацию, подвергающуюся гонениям и заслуживающую верности.

    Далее идёт любовь к родным. Это, прежде всего, заставляет нас вспомнить людей,  погибших потому, что не отреклись от своих расстрелянных родственников или продолжали помогать родным, находящимся в тюрьме, лагере или ссылке. Однако конечно мы можем отнести к этой категории и тех, кто помогал или не отрёкся от друзей, единомышленников, соседей, единоверцев, а не только от родных. О таких людях мы также знаем, но ещё больше таких людей мы, конечно, не знаем.

    И, наконец, владыка называет отдавших свою жизнь по любви к правде. «Правда» - понятие достаточно широкое, мне кажется, что мы не ошибёмся, если будем понимать под верностью или любовью к правде готовность отдать свою жизнь за некую большую абстрактную сущность – за что угодно, что человеку дороже, чем он сам. Это те, о ком Бродский говорит: «Те, кому выпало что-то любить больше, чем жизнь, чернеют теперь на белом» - то есть они остаются в памяти людей. Мне кажется, надо оговориться, что хотя некоторым из них ставят памятники, как, например, академику Вавилову, отдавшему жизнь за существование неизменяемых наследственных признаков, но не следует думать, что количество умерших за правду таким образом оказывается небольшим. Помимо академика Вавилова отдали свою жизнь за существование генов и все те студенты, которые были с ним согласны. Солженицын, кстати, напоминает нам об эсперантистах, которые Сталину как кость в горле стояли. Не забудем и первых тружеников на ниве «лженауки» кибернетики и многих, многих других.

    Обобщая названные владыкой Антонием категории мучеников, мы можем заметить, что к жертвам веры он добавляет тех, кого можно назвать жертвами человечности. Эти жертвы человечности предстают перед нами в двух образах – как Антигона и как Джордано Бруно.  Недавно мне пришлось, говоря о владыке и его понимании святости добавить к этим образам третий⁶. Я позволю себе повториться, и указать на существование третьего типа мученика человечности – это Хесед. Антигона отдаёт свою жизнь за родного брата. Джордано Бруно – за собственную идею. Мать Мария Скопцова отдала свою жизнь за молодую женщину, которую она не знала по имени и видела первый раз в жизни. Она прославлена, но она являет нам образ многих, по большей части неизвестных людей, отдавших свою жизнь за чужого, как проявление последней, самой крайне степени человечности, общечеловеческой солидарности.

    3. Мы видим, что при последовательном продумывании слов владыки Антония число мучеников двадцатого века расширяется необозримо. Однако я решаюсь сказать, что их ещё очень мало по сравнению с третьей, неназванной категорией жертв - недобровольных. Об этих людях очень трудно говорить, потому что они не видны. Они и сами хотели уйти в тень, ничего собой не представляли ни в начале, ни в конце своего жизненного пути. Да и мы от них отводим взор. Мы любим смотреть на иконы, мы видим тогда мученика не в крови, не в грязи, а в Славе. Не прочь мы также посмотреть и на памятник великому учёному или поэту, убитому за несогласие, потому что тем самым мы строим гробницы пророков и надеемся, что не дополняем меру отцов наших⁷. Но на тех мы не смотрим, как не хочет задержаться на них журналистская камера в фильмах об освобождении лагерей, как не хотят о них рассказывать даже замечательные люди, вернувшиеся, выжившие в этих лагерях. Мы не хотим о них помнить, потому что мы не хотим знать, что именно на их месте оказались бы мы все, если бы жили тогда. Я не предлагаю смотреть на эти фотографии, читать отчёты или выискивать бедные упоминания о доходягах и «Muselmänner» в воспоминаниях тех, кто ими не стал. Мне хотелось бы попытаться продумать это невообразимо огромное явление – убитый и умерший «просто так» - в его экклезиологическом аспекте.

    «Невинная жертва» - это словосочетание не предполагает непременно, что человек, удостоившийся этого эпитета, не совершил никогда никакого проступка. Речь идёт о том, что он не виноват в том, за что пострадал, или просто не имел никакого отношения к тому трагическому событию, которое его уничтожило. Например, когда говорится, что «в результате взрыва был убит бизнесмен, его охрана и две невинные жертвы – студент и старичок с кошелкой», это высказывание не означает что бизнесмена и его шофёра убили по заслугам, а старичок не совершил за свою жизнь ни одного плохого поступка. Наш язык подразумевает отсутствие вины в обоих смыслах – в смысле греха и  причины. Благодаря этой особенности – непричастности к тому злу, которое ей причиняют, невинная жертва обладает уникальной способностью к преображению – соприкоснувшись с невинностью, зло превращается в страдание. Симона Вейль, говоря об этом, вспоминает кровь на снегу – она окрашивает снег, но сама растворяется в нём⁸. Так происходит алхимическая трансмутация – жертва превращает зло в страдание, и химическая реакция злодеяние вызывает в этом случае святость.  Именно это, на мой взгляд, позволяет нам говорить о святости недобровольной жертвы. Тело трансмутации ничего не делает само для того, чтобы превратиться в золото. Оно только превращается. Тем не менее, мы не назовём его от этого серебром. Более того, я позволю себе сказать, что именно недобровольная жертва выявляет в многообразии святости самую первую её интенцию: жертва - это образ Божий в человеке. Я вовсе не стремлюсь принять участие в многовековом обсуждении того, что подразумевается в словах: человек создан по образу и подобию Божию. Однако я полагаю, что в применении к нашей исторической ситуации, о чём подробнее будет сказано несколько ниже, образ Божий будет для нас означать образ ближнего, или как сказал бы Эммануэль Левинас – «лицо другого, пробуждающее в нас сострадание». Начиная с какого-то момента цивилизация вознамерилась отнять у человеческого образа его святость. И заплатив за это неимоверными страданиями других, мы можем теперь убедиться в том, что это самое страдание других и есть образ Божий. «Христос,  - говорит по этому поводу Дитрих Бонхёффер, - творит в нас не какой-то особенный образ человека, не святого или священника, а просто человеческий образ»⁹. Этот образ, по моему мнению, и есть образ невинной жертвы Авеля.

    Как мы все хорошо помним, Авель как персонаж представлен в Библии небогато. Ему посвящено семь стихов во всём Ветхом Завете. При этом активным агентом он выступает только в одном стихе, а именно – Бытие 4:4. Что же мы знаем о нём? Во-первых – имя. Г’эвель, Авель – один из немногих персонажей в первых главах Библии, чьё имя вводится без всяких объяснений. Несколькими стихами выше объясняется имя Евы, в предыдущем – имя Каина, затем появляется Авель: «И ещё родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец» (Бытие 4:2). Слово «г’эвэль» - довольно редкое, означает «пыль, прах», в переносном смысле употребляется в знаменитом афоризме Экклезиаста – «Г’эвель г’авалим» - «суета сует». Мне представляется, что в применении к первопредку -  никто более этого имени в Библии не носит – это означает просто «смертный» - тот, чьи дни на земле не долги. В том же стихе о нём сообщается и род его занятий – он пас овец. И затем вместе с братом он принёс Богу жертву – агнца, в то время как Каин, земледелец, принёс плоды земли. Разница в их жертвах и в отношении Бога к их жертвам, издавна вызывала у людей европейской культуры недоумение, которое Байрон экспрессивно выразил в мистерии «Каин»:  оказывается, Богу нужна кровавая жертва, Он отвергает прекрасные плоды земли, принесённые Каином, и благословляет агнца – кровавую жертву, принесенную Авелем. Однако, возможно, что в глазах читателя библейской эпохи¹⁰ разница между пастухом и земледельцем выглядела несколько иначе. Кровавость жертвы Авеля может означать просто ее большую ценность, как в Пятикнижии: тот, кто в силах, должен принести кровавую жертву, а у кого совсем ничего нет, - хлебную. Авель, судя по всему, не женат и безусловно бездетен и он нисколько не сопротивляется. Он воплощенная пассивность. Авель – это чистая безгрешная жертва, образ Христа. Но потому же он – образ каждого человека, всякого, кто ничего не сделал, ничем не запомнился и ни в ком не остался, прошёл, как пыль. Напротив, агрокультурная жертва Каина может образно представлять собой всякий вид активности, даже насилия. Желания непременно вмешаться, что-то сделать, что-то оставить на земле. Он родил сына, построил город , никто не тронет Каина – разве мстить пришёл Христос? Но о нём сказано: «и пошёл Каин от Лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Эдема» (Бытие 4:16). Нод – это не земля. Это слово означает странствие. Он скиталец. Каин строит города и живёт в них повсюду, где хочет, по всей земле, только в  двух местах не живёт: он ушёл от Бога и ушёл от рая. Авель же не живёт совсем нигде. Есть у израильского поэта Дана Пагиса очень короткое стихотворение, носящее очень длинное название:

«Надпись, найденная на стене вагона, стоящего на запасных путях вокзала в Освенциме»

Здесь ехала Ева с сыном.

Передайте моему сыну Каину,

Что его брат Авель… 

    Итак, Дан Пагис обращает наше внимание на то, о чем я пыталась сказать выше: Авель – это любой смертник, доходяга. Недавно скончавшийся иудейский богослов Эмиль Факенхайм в наиболее нашумевшей свое статье о возможностях иудео-христианского диалога вспоминает знаменитый пассаж о «мусульманах» из книги Примо Леви «Человек ли это?»: <...> Жизнь их коротка, а количество неисчислимо, это они – Muselmänner, доходяги, канувшие – нерв лагеря; это они, каждый раз другие и всегда одни и те же, бредут в молчании безымянной толпой, с трудом передвигая ноги; это они, уже не люди, с потухшим внутренним светом, слишком опустошенные, чтобы испытывать страдание. Трудно назвать их живыми, трудно назвать смертью их смерть, перед лицом которой они не испытывают страха, потому что слишком устали, чтобы ее осознать.

    Они живут в моей памяти без лиц, и, если бы мне дано было создать образ, вмещающий в себя все зло, причиненное в наше время человеку, я изобразил бы так хорошо знакомое мне изможденное существо со сгорбленной спиной и понурой головой, в лице и в глазах которого нельзя прочесть и намека на мысль”.  А затем Факенхайм спрашивает: «А в Muselman есть образ Божий? Мог ли Христос быть доходягой?». Разумеется, он не только считает, что любой человек отзовется на этот вопрос только негодованием. Он убежден, что, поставив это  вопрос, он показал всем участникам иудео-христианского диалога всю беспреспективность их благих пожеланий и усилий. 

    Я позволю себе ответить: «Да».  Он идёт избитый и измученный, шатаясь под непосильной ношей, по страшной жаре в гору, и падает. Видимо, это первый инфаркт. И тогда охрана хватает другого еврея, и кладёт эту ношу на него. Но Он всё равно будет казнён и умрёт очень скоро, видимо, от второго инфаркта. «Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его» (Ин 19. 34-35).  Итак, я осмелилась ответить на вопрос Факенхайма: доходяга своей жизнью и смертью говорит нам не о том, что возможно такое дно, где нет Христа, а, наоборот, что Иисус Христос, вечный Друг человека, остаётся с ним до конца, что образ Божий не изымаем из homo sapiens.

    III. 1. До сих пор мы говорили  о мученичестве в аспекте недобровольной жертвы и её святости таким образом, как будто мы все очень хорошо знаем, что такое святость. Это не случайно, я отдаю себе отчёт в том, что не в силах дать сколько-нибудь полного и адекватного определения святости. Поэтому помиримся на том, что святость, во всяком случае, есть максимально возможное воплощение Евангелия в данной человеческой жизни, в конкретном месте, в конкретное время, в конкретных исторических условиях. Отсюда следует, что у всякой святости есть две стороны:  таинственная, обращённая к Богу, Который знает избранных своих и не нуждается в нашей санкции, и явная – обращённая к людям, педагогическая, - её-то мы обычно и называем канонизацией, прославлением. В жизни святых она не играет, по-видимому, ни малейшей роли, в том числе потому, что провозглашается всегда посмертно. Зато в жизни Церкви она, как мы надеемся, многое меняет и, во всяком случае, много говорит об историческом контексте, в котором Церковь пребывает в эпоху той или иной канонизации. Как мы знаем, в течение довольно длительного исторического периода канонизируют только преподобных, то есть святых монахов, или только святителей, святых епископов,  отсюда родилось известное семинаристское определение: «святой – это сушёный архиерей». Иногда в каких-то странах и культурах канонизируют больше дев, в других – старцев. Попробуем и мы продумать, что говорит нам беспримерная по масштабу канонизация новомучеников в начале XXI века.

    Прежде всего, то, что в двадцатом веке мученики вытеснили все другие виды святости из нашего поля зрения, заняв собой как бы всё изображение на мировой иконе, говорит о том, что они собственно сделали. В двадцатом веке цивилизация предприняла поход, чтобы истребить человека. Бога убили раньше. И сонм мучеников – это те, кто не дал этого сделать до конца. Они доказали, что человеческое в человеке неистребимо, или, говоря словами Фолкнера из его Нобелевской речи, что «человек не только выстоит, он победит».

    2. Во-вторых, статистика, о которой мы говорили в начале, даже только прославленных жертв, говорит нам, Церкви XXI века, о том, что мы обязаны изменить церковную антропологию. Общепринятое ныне христианское представление о святости отжило. Оно осталось там, где за предыдущую тысячу лет христианства на Руси было прославлено общим числом 450 человек. Мы узнали о человеке другое. Для того чтобы провести через ГБ двадцать миллионов дел, понадобилось двадцать миллионов предателей, но и двадцать миллионов жертв фигурировали в этих делах. И, хотя многие из этих жертв сами были предателями и палачами, но и множество невинных было убито без всяких дел. Если мы осознаем масштаб происшедшего, я думаю, мы осознаем и то, какая неизмеримая жертва была принесена теми, кто хотел жить и в наследство оставил нам жизнь, чтобы жили мы – Церковь XXI века. Я думаю, что если мы это осознаём, то, глядя на нашу цивилизацию, мы видим не только релятивизм или какие-либо формы нигилизма в современной европейской культуре, мы видим, что, изгнав из своей жизни, вытеснив на обочину сознания Авеля – доходягу, смертника, и больше не строя никаких городов, наша цивилизация угасает.

    3. Мне кажется, что Церковь недостаточно использует и совсем не осознаёт содержащийся в ней ресурс Жизни и Воскресения для нашей культуры. Благо и то, что каждый день добавляют новые имена к сонму новомучеников, но Церковь может больше. Она может объединиться в евхаристическом прославлении всех невинно убиенных, всех добровольных и недобровольных жертв тоталитарных режимов двадцатого века. Я полагаю, что одна и многих трудностей, стоящих на пути объединения церквей или на пути осознания Церковью своего сущностного единства, не зависящего от многообразия культурных форм христианства, заключается в её размерах. Очень трудно почувствовать себя частью, когда ты так велик. Поэтому я считаю, что совместное усилие по прославлению всех жертв, находящихся вне границ видимой Церкви, представляет собой способ, которым Церковь может осознать себя как единое целое. А это значит осознать, что она мала и слаба. Что для человечества она больше никогда не будет и не должна стремиться быть руководящим началом, которое может что-то возглавить, кого-то направить или заставить. Она - соль, предохраняющая тварь от забвения и сохраняющая всех невинно убиенных в Вечной Памяти.

Обсудить на форуме