Ирина Якушева
Лютеранский пастор отвечает…

1. Вступление

«Пасите Божье стадо, какое у вас, надзирая за ним не по принуждению, но Богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия» (1 Петр. 5, 2).

Эти слова Евангелия я полностью могу отнести к человеку, с которым познакомилась в сельской больнице под Петербургом. Статья называется «Лютеранский пастор отвечает…».

Он отвечает на мои вопросы и отвечает за вверенных ему людей, за окружающую действительность, за меня, «овцу другого стада», которую он вовсе не собирался обращать в лютеранство, просто рассказал о своей вере и показал границы. Пастор — это тот, кто не на пьедестале, а рядом со всеми, только ответственности у него намного больше, чем у простых мирян.

2. В Ропшинской больнице

В Ропшинскую больницу Ленинградской области я угодила случайно: приехала в гости к отцу (он живет в Кипени Ломоносовского района) и застала его в тяжелом состоянии: он практически не ходил. Его положили в местную больницу, и меня вместе с ним (по уходу). Дело было Великим постом.

После первой тревожной ночи, проведенной в больнице, я сидела на койке в самом мрачном расположении духа, отец лежал под капельницей. Вдруг дверь отворилась, и в палату стремительно вошел мужчина среднего возраста, плотного телосложения, в серой толстовке, с огромной сумкой в руках. У него был вид курортника, прибывшего в санаторий.

Весело поздоровавшись с нами, он сказал:

 — Как хорошо: такие молодые, здоровые!

Познакомились: Вяйно, местный житель, 48 лет, прибыл проходить курс лечения от диабета.

Вечером, заглянув к отцу, я увидела на тумбочке Вяйно книгу «Жизнь Иисуса Христа».

 — А я Исайю читаю, — сообщила я неожиданно для себя.

Вяйно посмотрел на меня с удивлением:

 — Исайю трудно трактовать, — сказал он.

 — А зачем его трактовать? Его читают Великим постом, да и на группе мы его читали...

Слово за слово я стала рассказывать о нашем приходе (Космы и Дамиана в Шубино, Москва — И. Я.), о настоятеле, о малых группах, об о. Александре Мене. Мой собеседник слушал меня с интересом. Оказалось, что к Меню он относится с большим уважением, читал «Сын человеческий», а в православных храмах бывает редко.

Его речь была культурной, голос мягкий, слегка завораживающий. Заподозрив в нем сельского интеллигента, я спросила:

 — А кто вы по специальности?

 — Проповедник. Лютеранский пастор.

Немая сцена.

До сих пор мне не приходилось встречать священника в неформальной обстановке, да еще представителя другой конфессии.

Пастор оказался финном. Родился в Кингисеппе (город в Ленинградской обл., на р. Луга, в 137 км к югу от Санкт-Петербурга, до 1922 г. Ямбург — И. Я.).

В двадцать семь лет окончил семинарию в Финляндии, до этого работал закройщиком. Сейчас служит настоятелем сельской лютеранской церкви в Иннолово, что не так далеко отсюда.

Сперва я никак не могла понять: зачем сельским бабушкам лютеранский пастор. Вяйно объяснил мне, что коренное население этих мест финны, что они жили здесь еще до Петра и что лютеранство — это их вера. Из поколения в поколение лютеране ходят в одну и ту же церковь, прикреплены к одному приходу (зарегистрированы там), платят взносы. Они отвечают за свой приход, а пастор отвечает за них. Так, пастор никогда не обвенчает пару, которую он не знает.

Вяйно рассказывал, что у лютеран службы бывают только по воскресеньям, что у них вместо семи таинств два (крещение и причастие), что брак не является таинством, хотя и считается священным. В лютеранских церквях минимум икон, минимум обрядов, нет золота, также нет каждения и освящения чего-либо.

Много мы говорили в тот вечер и о лютеранстве, и о православии. Пастор видел в православных добрых соседей, имел много друзей среди них, но тем не менее видел четкие границы. Ему не нравилось, когда люди из православия переходили в лютеранство: он считал это своего рода предательством.

 Над обрядовостью в православии пастор посмеивался, я возражала, говорила, что православие не однородно.

В итоге беседы я поняла главное: мы христиане, и сходства у нас больше, чем разницы, а «перегородки» (между конфессиями) не доходят до неба.

Пастор подытожил:

 — По крайней мере, мы понимаем, о чем мы говорим.

3. Вопросы в гомеопатических дозах

На следующий день я заметила, что Вяйно меня избегает, предпочитая общаться с другими обитателями больницы, включая бабушек, которых он называл барышнями. Он шутил, смеялся, угощал собеседниц какими-то вкусностями, а при виде меня мрачнел.

Вечером, столкнувшись с ним в коридоре, я задала прямой вопрос:

 — Наверно, я вас вчера достала своими разговорами?

И получила не менее прямой ответ:

 — Я приехал подлечиться, отдохнуть от дел, а вовсе не для таких бесед. И вообще я здесь инкогнито, и мне не хотелось бы, чтобы ко мне подходили: «батюшка, батюшка».

И (после паузы) добавил:

 — Но вы задавайте вопросы. Иногда.

Я поняла, что вопросы нужно задавать в гомеопатических дозах, и пообещала, что никому не скажу, что он пастор.

Вскоре Вяйно перестал меня бояться. Оказалось, что со мной можно говорить и о гусях, и о рыжем коте. Животных пастор любил. Гусей разводил для души, и они умирали у него естественной смертью (лет через одиннадцать). Раз в три дня пастор уезжал на машине на дачу под Кингисеппом, чтобы проведать своих питомцев.

Кольцо Вяйно носил на левой руке (так у финнов принято). Жена и сын пастора жили в Финляндии.

Пациентам больницы нравился веселый человек в серой толстовке, который всем умел поднять настроение. А мне почему-то все время вспоминались строчки Евангелия от Луки: «Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, дабы входящие видели свет» (Лк. 8, 16).

Вскоре я заметила свет пасторской свечи. От медсестер узнала, что пастор привез в дар больнице инвалидную коляску и памперсы для лежачих больных. От пациентов я слышала, что он опекает неходячего деда. Он все время кому-то помогал: то таскал кастрюли с кухни, то убирал снег во дворе. Думаю, это далеко не весь список добрых дел, которые пастор не афишировал.

Однажды в нашу палату поступила новая больная, которая с удивлением узнала в шутнике в серой толстовке пастора. Меня стали спрашивать, пришлось подтвердить: да, пастор.

 — Вяйно, ваше инкогнито раскрыто! — весело сообщила я.

Оказалось, что некоторые его уже узнали, медперсонал тоже был в курсе (в карте указывалось место работы). Медсестер и массажистку он уже успел очаровать.

 — Море обаяния, несмотря на небритость, — отозвалась о нем одна из медсестер.

Мои разговоры с пастором на темы веры продолжились. Я перешла на блиц-вопросы:

 — А лютеране соблюдают пост?

 — Да, только духовный, — отвечал пастор, отрезая кусок колбасы.

И тут же сетовал, что ему трудно ограничивать себя в кофе и сигаретах.

 — Я могу придти на лютеранское богослужение?

 — Да, только не причащаться.

 — Форма одежды? Юбка? Платочек?

 — Любая. Мы же западные люди.

 — Фотографировать можно?

 — Да.

Как только пастор вставал и направлялся к двери, я понимала, что аудиенция закончена.

Мне захотелось побывать на лютеранских богослужениях, и пастор посоветовал посетить немецкую лютеранскую церковь Петра и Павла (Невский, 22), известную как Петрикирхе.

4. Петрикирхе и не только

Изредка выбираясь в Питер, я часами бродила по знакомым с детства набережным, делая снимки весеннего города. В каком бы стрессовом состоянии после больницы я ни находилась, какой бы уставшей себя ни чувствовала, эти прогулки меня взбадривали и доставляли радость. Питер я любила, поскольку в нем прошли мои детство и юность. А потом я вышла замуж за москвича и уехала в столицу. Ностальгию по городу ощущала всю жизнь, но больше всего в Москве мне не хватало питерских набережных.

Пройдя вдоль канала Грибоедова от Сенной площади, мимо грифонов на Банковском мостике, которых наконец покрасили, я оказалась на Невском. Мой путь лежал в церковь Петра и Павла (Петрикирхе).

Там никого не было, лишь тихо играл орган. Кто-то репетировал. Я заглянула в маленькую комнату на первом этаже и увидела икону: Христос спасает тонущего Петра. Затем поднялась в церковный зал, он больше напоминал зал концертный, со светлыми окнами и скамейками. На одной из них я заметила приглашение на субботний бесплатный концерт духовной музыки, прочитала, что будет выступать трио: орган, виолончель, вокал. Подобные концерты проходят в Петрикирхе раз в месяц, стало быть, мне повезло.

В субботу мы с сестрой побывали на концерте. Нам понравился и красивый голос вокалистки, и звучание органа, и виолончель.

После концерта зал вдруг наполнился шумными молодыми людьми, говорящими на немецком. У всех были чехлы с музыкальными инструментами, и, когда они их распаковали, все вокруг засияло: оказалось, что это духовые инструменты. У них была репетиция перед концертом.

На следующий день я пришла сюда на богослужение. Служба шла на немецком и русском языках. Читались знакомые строки Евангелия, звучал орган и, совсем неожиданно для меня, тот самый духовой оркестр, приехавший из Германии, который мы видели накануне.

Мне нравилась служба. Все было необычно: и то, что сидят, как на концерте, и то, что не крестятся, а складывают руки так, как это делают православные, когда просят благословения у священника. Общая исповедь прозвучала на немецком, тех, кто крещен, пригласили ко причастию. Лютеране, встав вокруг пастора, принимали святые дары, затем причастники отходили, и подходили новые, и так до тех пор, пока не остался один пастор. Его причащал помогавший ему служитель.

Потом причастники радостно обменивались рукопожатиями (вместо троекратного поцелуя, как это принято у православных).

После службы состоялся концерт молодежного немецкого духового оркестра. Ребята оказались от семи до семидесяти. Исполняемая ими христианская музыка разных стран была мажорной. По ходу действия музыканты меняли костюмы, запомнился дирижер в одежде латиноамериканского индейца: пончо и смешной шерстяной шапочке (так ходят местные проповедники).

…После концерта я посетила благотворительную пасхальную ярмарку в Петрикирхе. На ней продавались поделки детей из воскресной школы. Потом долго разглядывала стенды, рассказывающие о истории и жизни прихода.

Вечером показывала фотографии пастору.

Он говорил, что по левой стороне Невского всегда строились инославные церкви, по правой — православные (рядом с церковью Петра находится костел Св. Екатерины и Армянская церковь). Прихожанином Петрикирхе был Даль, автор известного словаря, а также многие известные люди. Приход был богатым.

Церковь закрыли в 1938 году, и в ее здании построили бассейн.

Вновь открылась церковь в 90-е годы.

Мой внезапно возникший интерес к лютеранству продолжался. Теперь мне хотелось побывать на лютеранских богослужениях в сельских церквях, о которых тоже рассказывал пастор.

5. Косма и Дамиан в Питере

Прикоснувшись к лютеранству, я оставалась православной. Всякий раз, приезжая в Питер, я заглядывала в Князь-Владимирскую церковь на Петроградской стороне, рядом с метро Спортивная.

Мне там было хорошо, не во всех церквях возникает такое ощущение. Разглядывая книги в киоске, вздрогнула, увидев стопку книг о. Александра Меня, причем часть их была издана при участии нашего храма. Книги тут же перекочевали ко мне в пакет. Хотелось что-то из них предложить пастору на выбор. Часть книг была мне знакома.

Вечером я похвалилась перед Вяйно богатым уловом. Пастора заинтересовали лекции о. Александра Меня по Ветхому Завету и двухтомник проповедей. Пришедший на следующий день на обход врач констатировал, что книг у пастора на тумбочке прибавилось. На моей тумбочке доктор обнаружил книгу протестантского классика Росениуса. (Евангельские проповеди на каждый день. Четкие и строгие, предназначены для семейного чтения. С тех пор я читаю их каждое утро вместе с Евангелием.)

Однажды, погуляв пять часов по питерским набережным, я заглянула в Князь-Владимирскую церковь. Был Великий четверг. Отстояв службу на одном дыхании, я присела около большой иконы, не посмотрев, какой. Прихожане подходили к иконе, молились. Я обернулась, чтобы посмотреть, где сижу. Оказалось, возле Космы и Дамиана (!). Я мысленно обратилась к святым с молитвой о здоровье отца и поблагодарила их за то, что они помогают мне и в Питере.

Молодые люди, стоявшие рядом, приветствовали друг друга словами:

 — Христос посреди нас!

 — И есть, и будет!

Так настоятель нашего храма о. Александр Борисов всегда говорит на литургии. Я улыбнулась, почувствовав себя в Косме.

6. Пасха в Скворицах

Приближалась Пасха, по западному календарю 12 апреля, по восточному 19 апреля.

Пастор, которого должны были выписать, затемпературил, впрочем, как и многие пациенты больницы, включая меня. Тут-то и пригодилась моя гомеопатия (я работаю в гомеопатической аптеке и, исследовав аналогичные аптеки в Питере, купила в них много полезного). Небольшая температура, насморк и кашель показались не помехой, когда накануне Пасхи пастор сказал, что хочет поехать к своим друзьям на службу в Скворицкую церковь и готов взять меня.

На следующий день мы приехали в Скворицы. У входа в церковь нас встретил настоятель Павел Крылов, он обменялся с нами рукопожатиями и поздравил с Пасхой.

До службы еще было время. Я с интересом осматривала церковь, шедевр ингерманландской культуры, а пастор общался с подходившими к нему прихожанами. Как оказалось, он был здесь настоятелем в 92 году, потом  исполнял обязанности благочинного, окормлял несколько приходов. Затем стал настоятелем в Иннолово, и вот теперь, пока он лежал в больнице, его назначили настоятелем еще одного прихода. В Скворицкой церкви (впрочем, как и в больнице) пастор держался скромно, как простой мирянин.

Я изучала историю прихода и фотографии бывших пасторов. Церковь существовала давно, предназначалась для ингерманландских финнов, сельских тружеников. В тридцатые годы, во время депортации финнов, ее закрыли. Открылась она в девяностые годы. Ее отремонтировали по западным технологиям, оставив неоштукатуренными кирпичные стены. Огромные современные люстры (паникадила) и эти стены придавали церкви необычный вид. Икон было две, свечи стояли в двух местах: перед распятием и в полусфере. Я спросила пастора:

  — В полусфере — это за здравие или за упокой?

Он сказал:

 — И за то, и за другое, потому что у Бога все живы.

 Потом началась служба, по ходу ее пастор делал для меня краткие комментарии. Как и в Петрикирхе, меня привлекало музыкальное сопровождение службы: хор финских бабушек и органистка, играющая на небольшом электрооргане.

Я обратила внимание на черную доску, на которой мелом были написаны какие-то цифры. Как объяснил пастор, это номера гимнов, которые поют прихожане на финском языке. Везде на скамеечках лежали книги с гимнами. Я пожалела, что не знаю финский. А прихожане пели. У пастора оказался неожиданно красивый тенор, хотя и несколько простуженный (по его комплекции можно было предположить густой бас).

Мне было интересно, комфортно, но пасхальной радости я почему-то не чувствовала. Может быть, потому что по восточному календарю Христос только входил в Иерусалим и впереди была еще Страстная неделя.

После богослужения Вяйно снова общался с прихожанами. Потом, когда все разошлись, к нам подошел настоятель, Павел Крылов, и попросил Вяйно представить спутницу. Пастор сказал, что я из Москвы, из прихода Космы и Дамиана. Оказалось, что Скворицкий священник знает наш приход, знаком с трудами о. Георгия Чистякова, был на мероприятиях памяти о. Георгия. А еще оказалось, что он ученый историк, читает лекции, как это делал о. Георгий. Я улыбнулась: снова повеяло Космой.

Пока возвращались на машине в больницу, пастор предложил мне посетить богослужение в его церкви в Иннолово в следующее воскресенье, т.е. в православную Пасху. Я сказала, что мне это было бы очень интересно, но скорее всего нас с отцом выпишут, и праздник я надеюсь встретить дома, в Москве. Вяйно объяснил, как я могу добраться до его церкви, а я записала на всякий случай, вдруг когда-нибудь пригодится.

Большую часть дороги ехали молча. Я понимала, что мое трехнедельное общение с пастором накрывается медным тазом, потому что завтра его выписывают. Интернетом он не пользуется, смски не пишет, хотя умеет их читать, к эпистолярному жанру относится с некоторой долей иронии. Остается мобильная связь, но отвлекать занятого человека, настоятеля двух приходов вряд ли стоит.

 Я думала о том, что Бог зачем-то посылает нам людей. Пастор, видимо, был мне послан, чтобы я узнала что-то новое, приобрела ценный духовный опыт и, возможно, смогла бы об этом рассказать другим. А вот зачем была послана пастору я? Неужели только для того, чтобы испытывать его терпение? В таком случае его испытания подходили к концу.

Я эпизодически вгоняла его в гнев своими глупыми (с его точки зрения) вопросами, но все равно он на них отвечал.

Как-то в беседе пастор упомянул, что финны часто называют детей именами из Ветхого Завета.

 — Как, -удивилась я, — а вы разве читаете Ветхий Завет?

Пастор возмутился:

 — Мы — христиане. Почему у вас сложилось такое мнение?

Я стала говорить, что в протестантском календаре я видела только главы из Нового Завета. И он, потрясая служебным календарем с указанием ветхозаветных глав на финском языке, доказывал мне обратное, при этом ругая меня за то, что я мало что знаю, а делаю какие-то поспешные выводы, да и в православии плаваю.

 — Конечно, — сказала я, и в моем голосе появились металлические нотки. — Я неофит и никогда не скрываю своего незнания, но, если мне что-то интересно, интересуюсь искренне.

 — А кто такой неофит? — спросил пастор

 — Новообращенный язычник.

Пастор смягчился, а я примирительно добавила, мол, сама нарвалась.

 — Заполучи, фашист, гранату! — засмеялся пастор, вспомнив детскую присказку, с которой школьники во времена  нашего детства пуляли друг в друга снежками. С пастором мы почти ровесники, воспитывались в советской школе, смотрели одни и те же фильмы…

Мы рассмеялись. Пастор сказал, что он очень строгий и со своими прихожанами.

 — Я бы от вас убежала.

 — А я бы сказал: стоять! Ведь все это делается ради чего-то.

 — Угу, — сказала я, — взять овцу за шкирку, встряхнуть ее как следует…

 — А главное, с какой любовью…

 Мы снова рассмеялись.

 Насмешливый пастор был в своем репертуаре.

Как-то он рассказал о собрании священников, в конце которого председатель поблагодарил всех за участие и его, Вяйно, лично…за молчание.

В последний вечер мы говорили мало. Пастор показал мне фотографии своих близких: жены и сына, десять лет назад уехавших в Финляндию, у него самого двойное гражданство, и он к ним ездит. Он говорил о том, что его миссия здесь, и эта миссия закончится, когда засохнет старая береза возле его дома и он проводит последнюю ингерманландскую бабушку.

Я в свою очередь показывала фотографии своих близких — мужа и дочери — на цифровом фотоаппарате.

Потом я ушла в свою палату. После поездки в Скворицы у меня резко подскочила температура. Укрывшись с головой одеялом, чтобы соседки не видели, как я плачу, я думала о том, что не выберусь из этой больницы никогда. И еще о том, что «пастор Шлаг или светлый образ его» навсегда останется в моей памяти. («Семнадцать мгновений весны» в действии).  И, наконец, о том, что, если Богу угодно продолжить это общение, то Он его продолжит. Предоставив ситуацию на усмотрение Бога, я успокоилась.

На следующий день пастора выписали.

7. Пастор вырывается на свободу

Вяйно стремительно шел по коридору, прощаясь на ходу с выздоравливающими.

С большой сумкой и огромным пакетом (с книгами Меня?) он снова напоминал курортника. Я поджидала его в конце коридора. Во мне заговорила вредная журналистка — я выскочила наперерез с фотоаппаратом:

 — Стоять! Что вы там говорили вчера про финскую бабушку и про старую березку возле своего дома?

От неожиданности пастор сел, и под  его диктовку я записала в блокнот слова:

«Когда провожу на межу (межа — это граница между жизнью и смертью .Ударение на первом слоге — прим. пастора) последнюю ингерманландскую бабушку, когда старая березка засохнет возле моего дома, моя миссия в России будет закончена».

 — Вяйно, ваша миссия в России не закончится никогда! — крикнула я ему, уже спускающемуся по лестнице. И потом себе под нос:

 — Какая вам Финляндия? Вы любите эту землю, знаете ее историю, ваши корни здесь!

 В пятницу, 17 апреля, нас с отцом выписали.

В субботу вечером я хотела уехать, но билетов накануне Пасхи не оказалось. Нашли какой-то СВ за четыре тысячи, но меня это не обрадовало. Пришлось брать билет на понедельник по привычной цене.

Я позвонила Вяйно и сказала, что у меня есть шанс попасть в его церковь в воскресенье. Он ответил: «Милости просим».

8. Пасха в Иннолово

В Пасхальное воскресное утро мы с сестрой отправились в Иннолово.

Быстро доехали до развилки на автобусе. Нас встретили собаки, вели они себя миролюбиво. Ждать церковный автобус мы не стали, пошли пешком. Идти было два километра по асфальтированной дороге: сперва через деревню, потом через поле.

Стояла морозная ранняя весна, еще не полностью растаял снег, но светило и грело солнце. Мы прошли через деревню, никого не встретив. Везде стояли добротные дома и особняки, но к финнам, скорее всего, они не имели никакого отношения.

Церковь оказалась небольшой, синего цвета, похожей на финский вагончик. Мы вошли. Все очень аккуратно, цивилизованно: сантехника, где-то даже сауна есть, про которую рассказывал Вяйно: там моются малоимущие в порядке милосердия (диаконии).

Пастор увидел нас издалека, кивнул головой, жестом пригласил проходить и садиться.

Мы стали осматривать церковь. Она напоминала скорее молитвенный дом.

Прихожан собралось человек тридцать, достаточно много для такого помещения. До начала службы они говорили между собой, обменивались новостями — кто рассаду посадил, кто ногу сломал, тут же была слышна и финская речь.

Вяйно находился в соседней комнате, там царило оживление, все время кто-то входил и выходил. Пастор периодически появлялся. На нем была черная рубашка с воротником стойкой, в таких ходят западные проповедники. Я подошла к нему, поздравила с Пасхой, вручила два пасхальных яйца с наклейками. Он поблагодарил и снова ушел в соседнюю комнату. Оттуда вышел кантор Виталий и стал играть на электрооргане гимны.

«Вычислить» нас с сестрой ему не составило никакого труда. Он сказал, что не все здесь присутствующие пока еще знают финский и дал нам с Надеждой по сборнику гимнов с параллельными текстами. Пели на финском и русском. Мы с сестрой старались подпевать в меру своих слабых вокальных сил. Улыбчивый кантор держал аудиторию, а пастор все не появлялся.

Наконец, пастор вышел в бело-зеленом облачении. Цвет облачения символизировал жизнь. Мягким, немного завораживающим  голосом пастор приветствовал прихожан и гостей, поздравил с Пасхой, как-то не подразделяя ее на восточную и западную. Началась служба.

Она шла на русском и финском языках. Чувствовалось, что пастор и кантор давно работают вместе, таким слаженным был их дуэт, и звучал этот дуэт радостно. Они переводили друг друга с финского на русский, и наоборот.

Поначалу я воспринимала службу отстраненно, пастор казался незнакомым священником. А потом вдруг я втянулась: слушала знакомые строчки Евангелия, «Отче наш» и «Символ веры» на русском языке и финском, и… вела себя как православная: крестилась там, где обычно крестимся мы, зажгла маленькую лампадку («огонек своего сердца») и стояла с ней. И уже не было ни восточной, ни западной Пасхи: была просто Пасхальная радость от того, что Христос воскрес.

Вот ученики еще не знают, что Он воскрес, они в смятении, они вернулись к своим профессиональным обязанностям (пастор, улыбнувшись, употребил это словосочетание в своей проповеди на 21 гл. Евангелия от Иоанна). Но потом рыбаки неожиданно ощутили Его Присутствие. Там, где уже не было никакой надежды, оказался богатый улов. Никто не решается спросить: «Кто ты?» А Петр бросается в воду.

 — Так и мы, — говорил пастор, — когда нам тяжело невыносимо бывает, вдруг ощущаем Его Присутствие и понимаем, что с Ним все возможно.

Пастор говорил, что ощущение Присутствия Христа во многом зависит от пастора:

 — «Паси овец Моих», — говорит Он Петру, делая его первым проповедником.

А мы, ощутив это присутствие, должны нести миру весть о том, что Христос воскрес.

 — Как? — хотелось мне спросить пастора. Но тут же в мыслях появился ответ: своею жизнью, своими делами.

Служения у всех разные: вот пастор, вот кантор, вот работница кухни, но все они ценны перед Богом, и важно понять, что от нас хочет Господь.

Я думала о том, что все служения равноценны перед Богом и все же пастор несет ответственность больше, чем просто мирянин, хотя у лютеран и не принято выделять пастора, ставить его на пьедестал. Это я уже поняла, общаясь с Вяйно.

Я ощущала Присутствие в этой маленькой церкви, ощущала любовь, которой все вокруг было наполнено и, наконец, тихую радость от того, что Христос воскрес и что теперь ничего не страшно, потому что Он рядом.

Потом все причащались, и мне было чуть-чуть грустно от того, что я не могу принять дары здесь, из рук пастора. Казалось, каждому причастнику пастор говорил какое-то свое, предназначенное только ему, слово.

Я вдруг забеспокоилась: а кто будет причащать самого пастора? Он так и не причастился. Позже я спросила его об этом, и он сказал, что никогда не причащает себя сам, хотя молодые так делают и это допускается. Он предпочитает принимать дары из рук другого пастора и, если его нет, тогда в другой церкви, как простой мирянин.

После службы к пастору подходили, подошла и я, протянув ему лампадку, «огонек своего сердца», сказала об ощущении Присутствия в этой церкви.

 — А в Скворицах? — спросил пастор.

 — А в Скворицах я этого не ощущала!

Пастор просиял:

 — Это для меня было экзаменом!

Я продолжала:

 — Чувствуется, что здесь, в вашей церкви, все наполнено любовью.

Тут он превратился в знакомого мне Вяйно, слегка насмешливого и гневливого.

 — Видели бы вы, как я сегодня ругался с прихожанкой! Она пришла крестить детей и опоздала на двадцать минут…

Потом он рассказывал мне о том, что алтарное облачение вышивал своими руками, используя  первую профессию закройщика. Чувствовалось, что он любит и свою церковь, и прихожан, и финнов, которые приехали в гости и стояли тут же. Кстати, финны, узнав от пастора, кто мы с сестрой такие, подарили нам по пакету гуманитарной помощи с сухим пайком, печеньем и хлебцами. А пастор пригласил всех на обед в ту самую комнату, в которую он все время уходил перед службой.

Обед был очень вкусным, домашним. Проходил он в теплой атмосфере, финны не говорили по-русски, но пытались с нами разговаривать — иногда напрямую, иногда через кантора Виталия. Вяйно, как гостеприимный хозяин, хлопотал вокруг стола, он пошутил, сказав, что в следующий раз мы с сестрой приедем к ним тридцать первого (!) апреля. Пастор был в цветной футболке, знакомой серой толстовке нараспашку и с большим крестом на груди.

Потом прощались, говорили финнам что-то доброе, кантор переводил, а пастор, в черном пасторском берете, отправился заводить машину. Он хотел нас подбросить куда-нибудь, потому что ехал в Питер, а нам надо было в обратную сторону. Сообразили, где лучше пересесть на нужный нам автобус, и поехали. По дороге пастор рассказывал об истории этого края, говорил о том, сколько финских деревень здесь было, теперь на их месте поля.

 — Вот видите лесок? — говорил Вяйно, показывая направо, — там кладбище. А в центре ясень. На его месте была кирха. Мы там службу раз в год проводим.

Мне вдруг очень захотелось, чтобы  финны снова вернулись на свои прежние земли, и край Ингрии возродился.

А в голове стали складываться строчки.

Береза старая цветет, как молодая,

Старушка древняя на солнце греет кости,

Там море обаянья излучая,

Несет свое служение Куости.

Промчатся дни, а сколько, я не знаю,

Дай Бог, однажды загляну к ним в гости.

И, если будет поросль иная,

Не завершится миссия Куости.

Уже из Москвы я послала пастору смску, что все в порядке, добралась, он перезвонил, сказал, чтобы я позвонила, когда вновь приеду к отцу в Ленинградскую область, и мы увидимся.

Я часто вспоминаю пастора в молитвах, мы даже молились о нем на группе в Косме: чтобы у него не подскакивал сахар в крови и чтобы его миссия в России не кончилась.

9. Ингерманландские финны

Пастор сидел в цветной футболке и домашних тапочках на лавочке перед своим дачным домом под Кингисеппом. Хозяйство священника было в полном порядке, газончик аккуратно подстрижен, гуси накормлены. В доме, как всегда, было чисто, ну, разве что где-то сбился коврик.

Заканчивая разговор по мобильнику, пастор произнес:

 — С Богом! Все у нас будет хорошо.

В его речи слышался чуть заметный акцент, который совсем не ощущался при живом общении.

Я отключила мобильник и улыбнулась:

 — Ох уж эти западные люди: сбитый коврик у них — непорядок. Видел бы пастор мою московскую квартиру — упал бы в обморок. В нашей семье трепетно относятся к старым вещам как к старым друзьям и расстаются с ними с трудом. За время моего отсутствия, кажется, ненужных вещей стало еще больше.

В другом телефонном разговоре на мой вопрос, как поживают два его прихода, он ответил:

 — Мучаются со мной, я капризный.

Рассказал пастор и про гусыню Амалию, которая впала в старческий маразм, построила три гнезда и в каждое снесла по яйцу. Оказалось, что говорить с пастором по мобильнику не так страшно. Если не доставать вопросами. А с некоторых пор они у меня появились. Я заинтересовалась судьбой ингерманландских финнов.

Я сказала пастору, что в Интернете мало об Ингрии и что ему пора заняться написанием истории своего прихода и своего края.

 — Если православные друзья подарят мне ноутбук, — пошутил Вяйно.

 — Если можно выращивать гусей для души, тогда почему нельзя выращивать страусов для коммерции? — предложила я вариант разбогатеть.

Пастор парировал:

 — Если вы согласитесь на должность сиделки при страусах. Все должно быть поровну.

И все-таки я верю, что когда нибудь пастор напишет историю своего прихода, а, может даже историю своего возрожденного края: ему есть что сказать об Ингрии и судьбе ингерманландских финнов.

Краткая справка:

Еще сравнительно недавно упоминание об ингерманландских финнах, как и само слово Ингерманландия (Ингрия), практически не допускались — такого народа как будто бы просто не существовало. «Подавляющее большинство нынешних жителей Петербурга и Ленинградской области даже и не знает, что живет в Ингерманландии, и имеет самое смутное понятие об обитавших здесь ранее финнах», — говорит историк Вадим Мусаев.

Ингерманландские финны – народ прибалтийско-финской языковой группы, проживающий на территории Ленинградской области в границах бывшей шведской провинции Ингерманландия – от реки Сестры и берега Ладожского озера на востоке до реки Нарвы на западе. Предки ингерманландских финнов переселились сюда из Финляндии в XVII столетии, когда Ингерманландия принадлежала Швеции. С переселенцами-лютеранами смешались местные финноязычные православные жители – водь, ижора и карелы. Число ингерманландских финнов до революции составляло 160 000 человек, объединенных в 34 лютеранских прихода, большая часть которых была основана еще во времена шведского правления.

В годы сталинских репрессий и второй мировой войны ингерманландские финны подверглись тотальному выселению из родных мест. Лишь немногие смогли затем возвратиться и сохранить родной язык и национальное самосознание. В 1990 году ингерманландцы получили право на репатриацию в Финляндию.

В настоящее время ингерманландские финны живут в России, Финляндии, Швеции и Эстонии. По данным «Инкерин Лиитто», в исторической Ингерманландии в 2005 году проживало около 20 000 ингерманландских финнов, что составляло примерно одну четвертую часть всех ингерманландцев в мире.

Демократические перемены в России дали ингерманландским финнам шанс сохраниться как народу. 

 Церковь в Скворицах и церковь в Иннолово относятся к Западно-Ингерманландскому пробству Евангелическо-лютеранской Церкви Ингрии.

10. Экуменизм в действии

Находясь в больнице, я переписывалась смсками со своими духовными братьями, космодемьянцами, они меня поддерживали и с интересом отнеслись к моему общению с лютеранским пастором, даже посоветовали написать для приходской газеты.

Правда, один духовный брат усмотрел в моих поступках некоторое своеволие и посоветовал сходить на исповедь. Воцерковленная в Косме, я знала, что могу присутствовать на богослужениях инославных христиан, но не могу причащаться. Своеволия я не видела, но на исповедь пошла, как только вернулась в Москву.

Попала к священнику, которого слегка побаивалась: экуменистом его назвать было трудно. Он внимательно меня выслушал и, помолчав, сказал:

 — Вы ведь остались православной, не причащались. Это для вас ценный духовный опыт.

Несколько дней спустя мне в руки попалось письмо о. Александра Меня, опубликованное в книге воспоминаний Александра Зорина «Ангел - чернорабочий».

О. Александр «высказался вслух» по вопросам конфессиональной этики. Письмо было адресовано женщине, переходившей из православия к протестантам. Привожу основные мысли из письма (нумерация моя — И. Я.):

1. Церковь не возбраняет молитву с инославными христианами.

2. Католики разрешают своим приобщаться в наших храмах, а наша Патриархия в случае нужды тоже допускает их к таинствам (с протестантами у нас такого нет — И. Я.).

3. Завет Господа: «Да будет единое стадо» — цель современного христианства. Но как этому содействовать? Прежде всего преодолением вражды, желанием понять других при сохранении верности своей традиции… Христиане делают упор на том, что сближает, а не на том, что разделяет.

4. Раньше считалось, что средство для единства одно — прозелитизм, т.е. обращение в свою конфессию.

5. Важнейшее экуменическое правило: никакого прозелитизма.

6. Духу экуменизма препятствуют те случаи, когда люди, побывав у инославных, разрывают братское и евхаристическое общение со своими. Это и измена по-человечески, и акт, направленный против Христа, против Его воли.

7. Обязательным условием общения с инославными является неукоснительное соблюдение ими и нами экуменического правила.

8. Как быть, если мы видим у инославных христиан нечто достойное и прекрасное (горячую веру, молитву)? Благодарить за этих людей Бога и молиться, чтобы мы умножали в своей среде эти дарования.

Так о. Александр Мень ответил на вопросы, которые возникли у меня и у тех, кто слушал мои рассказы о лютеранском пасторе.

Я часто вспоминаю пастора в молитвах и благодарю Бога за то, что он послал мне этого человека. С самой первой встречи с ним я почувствовала экуменизм в действии.

 Ирина Якушева