Александр Зорин
Тихие похороны Шаламова

Его отпевали у Николы в Кузнецах — в Никольской церкви на Новокузнецкой. Давно закончилась литургия и разошлись священники, а гроба всё ещё не было. Мало ли с чем связана задержка… Шаламов опасный покойник. Могут быть антисоветские выпады, стихийное выражение чувств. Российская власть всегда внедряла своё свинцовое око в погребальный обряд писателей, которых опасалась — от Пушкина до Высоцкого.

 Но сегодня манифестаций быть не могло: провожающих Варлама Тихоновича в последний путь собралось не много. Горстка почитателей жалась у ворот. Среди них Евгения Самойловна Ласкина, редактор отдела поэзии столичного журнала, “пробивавшая” его подборки; поэты Владимир Леонович, Вадим Рабинович, Анатолий Сенин…

 Наконец, подкатил катафалк и оттуда выпрыгнул на хрустящий февральский снежок архангелоподобный Андрюша Бессмертный. Гроб поставили на середину храма, и народ сомкнулся вокруг, как смыкается вода в колодце над опущенным ведром. В безмолвном оцепенении прошло ещё минут тридцать.

 «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков… » — начал заупокойную литию отец Александр Мень. Ему прислуживал незнакомый дьякон, обладавший роскошным баритоном. Хора не было.

 Большинство из пришедших на похороны, народ явно не церковный. Стоявшие спиной к алтарю не расступились, да и не заметили, когда открылись Царские врата. Запрестольный образ «Спасителя, грядущего в славе» так и остался для усопшего закрытым, что противоречит обряду: новопреставленный готовится к встрече с Господом и как бы должен «видеть» Его. «Видеть» мешала массивная приземистая фигура литератора, с которым я когда-то дружил и хорошо знал его беспросветную жизнь. Ассиметричное лицо серо-землистого цвета, растерянный взгляд. Кое-кто осенял себя крестным знамением, теплились в кулаках редкие свечечки.

 Заколачивать гроб решили на кладбище — кто-нибудь, возможно, поедет проститься туда. Я не уверен, находились ли в храме его родственники? И вообще, есть ли они у него?..

 Стихов Шаламова я не помнил наизусть, и спросил знакомого литератора, не захватил ли он книжку его стихотворений? Голос из-за плеча мгновенно предупредил: « покойный не хотел шума на похоронах, чтения стихов». Голос принадлежал вездесущему «доброжелателю», наверняка, из числа тех, кто то же самое говорил на похоронах Пастернака. Но на тех похоронах народу было несравнимо больше и предупредительных советов не слушались.

 В автобусе, по дороге на кладбище, пустили по рукам внутреннюю рецензию издательства «Московский рабочий» на последний сборник его стихотворений. Рецензия положительная, но сборник так и не вышел. И листочек — гневный, обжигающий руки обидой и жалостью. В нём крупно несколько строк о том, что предсмертные дни Шаламов отбывал в психушке, куда его, отрубив от участия близких, засунул Литфонд. Потерявший ум, в параличе, грязный, одинокий, он умер на семьдесят пятом году жизни.

 Несколько лет он жил в Доме престарелых. Там его всё-таки опекали верные помощники. Удалось установить дежурство — по средам и пятницам. Больничную пищу он есть отказывался. Боялся, что отравят. Когда друзья принесли ему «Колымские рассказы», его книгу, изданную за границей, он её уже видеть не мог и долго-долго ощупывал руками.

 Однажды я заметил человека, переходящего Садовое кольцо на площади Восстания. Человек конвульсивно размахивал руками, ноги его заплетались, голова дёргалась, скособоченная к левому плечу. Казалось, он вот-вот упадёт и я держался поближе, чтобы успеть его подхватить. Оказалось, что человек идёт туда же, куда и я, в ЦДЛ. В вестибюле надо подняться по ступенькам, я хотел помочь, он гневно обернулся, едва не оттолкнув меня. Тут я узнал его. В этот день он принёс свои стихи в «День поэзии».

 Гроб поставили на краю могилы и после короткой последней молитвы вышла пауза. Наверное она возникла для того, чтобы мы обратили глаза к небу. Там, в беззвучной бездне медленный самолёт вычерчивал широкий серебряный крест.

 К могиле приблизился старичок, скульптор Борис Сучков, и, запинаясь, прочитал одно стихотворение Шаламова. «Извините,— сказал он почему-то те же слова, что я слышал в храме — покойный не хотел шума на похоронах и чтения стихов… Но я выбрал одно…»

 Ещё два человека осмелились прочитать по стишку. Гражданин, мрачный, как Харон, спокойно и по-деловому подносил микрофон к каждому читающему. Судя по аппаратуре и поведению, явно западный репортёр. Те, вездесущие, тоже, наверное, записывали, но тайно.

 Могильщики быстро сделали своё дело и мы помогли им — по горсточке, по комочку…

 Редкая цепочка провожавших потянулась на дорожку. И вдруг, навстречу колонна военных. Над колонной кумачовый гроб. Мы, ступая по глубокому снегу, прижались к оградам могил. За барашковыми папахами и серыми шинелями шли родственники, потом рота солдат с винтовками, потом духовой оркестр, трудно дышащий, ухающий траурной колотушкой. Мне показалось, что мы стояли вечность, вдавленные в железные прутья.

 Я поднял голову. Крестообразный след от самолёта уже развеялся.

 Александр Зорин