<<вернуться к содержанию

Вера Возлинская

Сила дается бессилию

«Помози ми на всякое время, во всякой вещи…»
молитва 3-я св. Макария Великого (Молитвы утренние).

Когда мы двое оказываемся посреди негодующей злой толпы, потому что единственное атласное одеяло отдано в руки одному молчаливому, а не всем, кричащим одновременно, — у нас нет иного спасения, кроме молитвы. Тогда за спинами нашими и над головами встает наш храм. И мы — вместе с ним. И мы неразрывны с ним. И нисходит защита Его и крепость Его.

Такое бывает всегда, в любом поселке или деревне, куда мы приезжаем. Но не сразу. Разгрузив и отпустив машину, остаемся с небольшой горсткой людей, помогавших нам, да с гурьбой любопытных ребятишек, непрестанно снующих туда-сюда. В иных местах сразу собирается тьма народу, чуть не полсела, да из соседних деревень: только посмотреть и узнать, кто ж мы такие и откуда, и что будем давать, и правда ли, что все бесплатно. Но обычно собираются медленно, с опаской и недоверием. Сначала только смотрят. Если и решаются брать, то лишь одну-две вещи. Потом, хоть и сдержанно, и со стеснением, — соглашаются взять несколько вещей не только детям, но и для себя. Через два-три часа раздачи ряды берущих крепнут, людей собирается больше и берут смелей: и одежду, и обувь, и книги. А звучавшие поначалу неприязненно и враждебно голоса: «Откуда взялись? Небось пневмонию привезли? А нет ли бомбы в коробках?» — теперь превращаются в легкую шутку, вызывая у всех улыбки.

К концу дня осваиваются с ролью не только смело и много берущих (до 200—300 вещей), — но и требующих, что особенно усиливается с извлечением из коробок пухового платка или цветистого пледа или дубленки, или струящегося «безразмерного» импортного платья, или новых джинсовых брюк, или белого эмалированного чайника. Тогда кричат все. Каждый из пятидеясти-ста собравшихся хочет получить, пусть не себе, — найдется свекровь в Калуге или внучка в Туле, или племянник в Москве. «Приехали — значит должны! И должны именно мне!»

Что делать? Иногда объявляем: «Много желающих на одну вещь, будем бросать жребий». Порой принимают это предложение с интересом. А бывает, чтоб не терять времени, все одновременно и дружно указывают на одного, кому эта вещь действительно нужна больше других: «у нее совсем нет, пусть берет». Но иногда приходится на время отложить в сторону эту единственную вещь, принесшую смуту и смущение сердец. Спустя час-другой воспримут спокойнее, само определится, в чьи руки отдать. Но бывает, что «само» не определяется, а предмет раздора так притягателен, что неистовство то охватывает одного, то занимается огнем в другом, то врывается и полыхает в сердце третьего. Реально видно, как зло бродит среди людей и ловит их, и поселяется, и обладает, и сокрушает, и рвется наружу обидой и оскорблениями в лицо дающему. Бравшая два дня подряд все, что хотела, кричит в горячности, не помня себя: «Да я ж ничего не взяла, а ты и не даешь, и приехала дразнить и мучить нас, и издеваться». Иногда, если совесть проснется, соглашается уступить, «вспомнить», что в ее сумках утрамбовано 135 вещей, взятых сегодня и 80, унесенных вчера (перечисленных в карточке на ее имя). Но порой рьяность так обуревает, что человек не в силах ее остановить и идет дальше до конца: гневно бросает взятое и покидает собрание, чтоб шуметь на улице и в главном месте скопления людей — в сельском продмаге.

Мы привозим и даем безвозмездно и неограниченно, хотя и ведем запись о взятом каждой семьей. В поселке «Центральном», одном из возникших вокруг прежних шахт, — мы четыре дня подряд отдавали привезенное. И все эти дни беспрерывно впереди сидела тридцативосьмилетняя беременная из местных с тремя детьми: восьми, десяти и семнадцати лет. Много огромных мешков, туго набитых одеждой, обувью, продуктами, постельным бельем и посудой получила она. Коляску для будущего новорожденного, одеяльце, пеленки и массу ползунков и распашонок. Домочадцы, муж и мать, только успевали оттаскивать их домой. Добравшись в день отъезда до райцентра, чтоб ехать на Калугу и дальше в Москву, мы повстречали ее. Как оказалось позднее, она специально приехала в районную Соцзащиту, чтоб рассказать, что ей ничего не дали, и даже плакала, жалуясь. Хорошо, что мы всегда ведем запись и, узнав по телефону из Москвы о происшедшем, пришлось прочесть соцработникам длинный список из 320-ти предметов, взятых ею. Вздох облегчения был нам ответом.

Беременные и многодетные, инвалиды и старики из «местных» имеют законное право на пенсии и пособия, на соцпомощь и соцзащиту. Но выброшенные из родных мест дети, старики, инвалиды, то есть беженцы и вынужденные переселенцы — годами не получают документов, а значит, и не имеют ничего, кроме своих трудовых рук — и нетрудовых, детских или немощных старых, и постоянных страданий и унижения. Им некуда и некому жаловаться. И потому они не кричат при раздаче, когда мы приезжаем, не скандалят, а ждут и благодарят и зовут к себе, делясь ночлегом. Они не могут позволить себе срывов в крик, в зависть, в злобу. Они молчат у стен, позади двух-трех рядов «местных», всегда оказывающихся впереди, опирающихся бедрами, животами, грудью на стол, прилавок, стулья и не уступающих соседу, а тем более «чужим», «переселенцам», которые «пришли на нашу землю, пьют нашу воду и едят наш хлеб».

Утихомирить кричащих иногда помогает раздача одинаковых предметов: алюминиевых вилок, ложек, хозяйственного или туалетного мыла, новых варежек с одинаковым рисунком (если их много и хватит на всех, как в последние поездки). Каждая протянутая рука получает одинаково, то же, что и другие, соседние. Такое уравнивание всех вносит мир и утешает. Помогает иногда и перемена даваемого: посреди детских или женских одежд раздаем книги: классику, приключения, фантастику. Находятся и любящие стихи: тянутся три, пять, десять рук. В одном селе под г.Чернь девятиклассница из семьи из вынужденных переселенцев с Кавказа горько расплакалась, так и не дождавшись стихотворений Пушкина и «Пиковой дамы». Спустя месяц мы вручили ей новый двухтомник Пушкина, специально купленный для нее одной из прихожанок храма, куда вошли и «Пиковая дама», и «Евгений Онегин», и все сказки, и много стихов.

К концу второго дня раздачи обычно напряженье и усталость растут, жадность и зависть разъедают сердца и нередко возмущенные требования разрастаются, сливаясь в один сплошной вопль. Тогда нас всех спасает только молитва. Останавливаем все. Не раздаем. И вступаем в Молчание посреди немолчного гама и криков. Просим Его принять благодарение за тех, кто вокруг нас, к кому Он привел, и за тех, кто принес и разобрал вещи, тех, кто собрал нас в дорогу и дал средства на поездку. Благодарим за этот вопль, за эти крики и горячность, за руки, которые раздирают одеяло в разные стороны, каждый себе. Просим спустить в их и наши сердца тишину и терпение. Просим научить их души благодарности за всякую горсть крупы и платок, и за любое — данное Его Волею.

Во многих селах, куда мы приезжаем, прежде была церковь. «Во-о-он на том пригорке стояла». Иногда на ее месте построен клуб, иногда — скотный двор; иногда так и стоит, без креста и глав, и старые люди обходят ее, крестясь… Конечно, при бесплатной раздаче и у живущих здесь возникают обиды, зависть. ревность. Но молитва не удивляет их, а «обнимает», объединяет. Души, лишенные ее жизненной силы, ссохшиеся без нее и ожесточившиеся, — будто «вспоминают» забытое, оставленное в прошлом, оживают и расправляются. И здесь, как везде, к концу второго дня возникают всполохи, крики розни, негодования, борьбы. Тогда мы все оказываемся в тупике удушья. А рядом — две тихие старушки с немеркнущим светом в глазах. Вижу, они готовы откликнуться на мой молчаливый зов, но робеют: «Молиться? Нет, Вер, не получится щас, не получится!!» «Не послушают, не уймешь их — больно развоевались. Все хотят одно, все воюют». Но иного пути нет, и потому начинаем втроем, тесно обнявшись, внутри этого кружка — молитву «Отче наш» — и один раз, и другой, и третий… Сначала еле слышно самим; потом погромче, поуверенней; потом голоса крепчают: к нам прилепляются еще две в платочках, потом еще четыре, потом весь первый ряд лицами повернулся, глазами устремился к нам, и шевелит губами отдельные слова; а там, будто внезапно, сразу все смолкли, вспоминают, поддерживают, — кто одним словом, кто двумя. Уже нет криков, и всех охватывает глубокая тишина. И удается донести эту внутренюю тишину стояния перед Ним до самой ночи, пока все не разойдутся. Если вдруг бабка Наталья начинает «возникать» и нападать, и без удержу принимается кричать о несправедливости, то все вместе громко молимся о ней, и просим поселить в ее сердце мир в ожидании — и воздастся ей. И целый час, и чуть не полтора, снова удерживается тишина, и даже забываем о распрях, будто и не было их никогда. Но бабка Наталья не забывает, помнит: «Вот, уж другой час молчу, не ругаюсь, а ты мне брюк сыну не даешь!! Пошто ж мне тогда молчать-то?!» Бросаем выдачу сапог и туфель, и отдаем ей щедро: две пары брюк сыну, пять рубашек, красивую футболку с иностранными надписями на груди и спине, носки. Она довольна, принимает из рук ответственно и серьезно, как заслуженную награду.

Набрав вдосталь все самое необходимое, что мы смогли дать — одежду, обувь, шапки, белье, и зная, что еще не раздавали ни посуду, ни «постельное», ни игрушки, ни продукты, — все в один голос просят: «Нет ли молитв?» — и прибавляют испустя дыхание: «А может, есть иконки? Матерь Божья? иль Чудотворец?» А впереди их всех, чуть сбоку, выступает один или трое молчаливых, угрюмого вида мужиков, просидевших в отдалении или простоявших в проеме входных дверей оба дня и уже примелькавшихся, потому что не берут ничего. Они поодиночке подходят близко, вплотную и вполголоса, чтоб никто вокруг не слыхал, обращаются: «Мне б иконку какую, и священное что почитать…» И тут — наш праздник и радость наша! Каждой протянутой руке даем книжку Евангелия, привезенную в храм Станиславом, и пасхальные проповеди о.Александра Меня, и изображенье Богоматери с Младенцем. А мужикам по их желанью — Спасителя в Силах или в Страдании, с терновым венцом — пусть каждый выберет сам. И всем — молитву св. Андрея Критского, и еще одну, переписанную Тоней. Уже два месяца мы увозим и отдаем маленькие листки бумаги с молитвой, аккуратно написанной шариковой ручкой, с разноцветными заглавными буквицами: «Пресвятая Богородица, Заступница Усердная, Матерь Бога нашего, молись о нас, грешных!» Всякий раз перед поездкой стопку из 50-ти — 70-ти листков протягивает нам сияющая Антонина и подбадривает, поблескивая искорками глаз и загадочно улыбаясь: «Раздавай, не экономь, напишу еще!» Все чаще прихожане приносят с вещами молитвенники и иконки. Как же они нужны людям там, в 270-ти километрах от Москвы, в 150-ти километрах от областного центра, Тулы, и в 20-ти километрах от ближайшего райцентра —живущим без храма, до которого чтоб добраться, нужно 10, а то и 20 рублей в один конец.

А год назад, в мае, были мы в самой отдаленной, ныне заброшенной шахте Глубоковской. Клуб, темный коридор которого был отведен нам для раздачи вещей, — стоит посреди действующего кладбища, утонувшего в черемухе и сирени, на фундаменте Церкви. А дискотека, где каждую субботу здесь собирается и пляшет молодежь, и оглушительно ревет и воет музыка, занимает центральный неф храма, в котором и теперь еще уцелел многоцветный плиточный пол с огромным Крестом Распятия посередине. В первый наш приезд никто не просил там ни икон, ни молитв, а у нас тогда и не было. Переселенцев живет много, и люди брали все существенное: подушки, одеяла, матрац, кастрюли, крупу, галоши, мыло. Последний день затянулся до поздней ночи, и когда, утаскивая тяжелые громоздкие мешки, все разошлись по домам и коридор опустел, — в распахнутую дверь клуба вошла длинная худая девица лет двадцати и молча положила на стол охапку снежных нарциссов с золотыми серединками. Два года назад она кончила десятилетку, теперь служила в клубе уборщицей, мечтала о любви, печалясь, что ее нет, и просила привезти ей свадебное платье 44-го размера, шестого роста. И еще очень просила молитву. «Какую-нибудь молитву». Так, глубокой ночью последнего четвертого дня, среди горы еще не убранных пустых коробок, в слабо освещенном тусклой лампочкой коридоре, где все четыре дня толпилось столько людей, я принялась, торопясь, не разбирая в полумраке ни слов, ни букв, наугад писать на каком-то обрывке карандашом: «Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою!..» С той ночи ко всем в храме пристаем: приносите молитвы и иконки для тех, кто их лишен!

В Глубоковский мы приезжали еще дважды: теперь у нас были и Евангелия, и, хоть немного, икон и молитв. В последний наш приезд Лена, лучась радостью, привела своего жениха, обретенного в соседнем райцентре, в городе Суворове, что в 18-ти километрах от Глубоковского. Им оказался двадцатидвухлетний юноша-армянин, беженец из Азербайджана, ростом едва доходивший ей до груди и не сводящий с нее глаз. Счастливы были оба: сияли и ласково гладили руками привезенное нами свадебное платье. Теперь мы занимались только женихом. Он покорно и долго мерил брюки, пиджаки, куртки, плащи 44-го размера 1-го роста, и взял несколько пар мальчишеской подростковой обуви: двое сандалий, туфли, ботинки и двое сапог, — все 35-го размера. Окружающая нас толпа весело отзывалась на каждое его новое согласие взять ту или иную вещь, а он, ничуть не смущаясь, смеялся и ликовал вместе со всеми. Когда брюки или майка оказывались впору, жених щелкал в воздухе пальцами и благодарно и огнисто сверкал глазами, поводя ими вокруг с горделивым задором. Лена таяла, все лицо ее было — сплошная улыбка, а множество людей вокруг громогласно и единодушно соглашались или с горячностью отвергали, уговаривали, вскрикивали, сердились, — активно участвуя в становлении внешнего облика новой молодой пары. Во всем совершавшемся был явлен Отклик на непрерывное и вечное моление Богородицы в ответ на ожидания и надежды, и прошения, и слезы Лены той ночью, в наш первый приезд.

В Лихвине, где полгорода переселенцев, и где потому случилось нам быть много раз, в последний наш приезд руки к Евангелиям протянули татары-мусульмане, изгнанные из Казахстана полтора года назад. Покинув свои дома только с сумками в руках, они жили теперь без простыней и занавесок, без подушек, тарелок и мебели. И потому радостно и благодарно уносили от нас по два и по три чемодана, чтоб использовать их вместо шкафа или комода. Находясь в сильной нужде, эти люди получили вещей больше, чем другие и, протягивая руки к Евангелию, говорили: «Вот, Бог ваш заботится о нас, как же нам не узнать о Нем?! Все мы пред Ним стоим» — и просили икону Христа. В коробке нашлись три иконы Спасителя: одна большая, под стеклом, и две поменьше. Поднялся «лес» рук, желающих получить их, — и тут же, вмиг все руки опали, все согласились отдать иконы в три мусульманских семьи, чтоб и они знали и видели Иисуса Христа пред собой. И те бережно приняли этот дар. Да, есть у них и Коран, а теперь Евангелие и иконы.

Истину невозможно убить. Истина не исчезает бесследно, она продолжает жить, и никакими силами и усилиями нельзя уничтожить ее, она прорывается в мир, в жизнь, и — бессмертна. В продолжение долгих семидесяти советских лет в Сергиевом Посаде (под Москвой), у подошвы холма Маковец, венчаемого Троице-Сергиевой Лаврой, упорно пытались разрушить Святой источник, бьющий из склона оврага в овальное озерцо, собиравшее студеную кристально-чистую воду. С ним боролись тогда непрестанно: закапывали, засыпали шлаком, камнями, битым кирпичом. Взрывы, сотрясавшие не один раз это место, в конце 80-х годов, заглушив, ослабили истекавший поток до еле сочащейся струйки, и на месте озерца осталась лишь мелкая прозрачная лужица. Зато во многих неожиданных местах забили новые источники-отпрыски. Они разрывали фундаменты соседних домов, затопляли их некогда сухие подвалы, пробивали асфальт в разных местах, скапливаясь водными препятствиями на тротуарах и мостовых…

Отдавая икону, молитву, Евангелие, — мы не знаем, как они будут жить в тех руках и в том доме, куда они попадут. Но «не наше дело знать времена и сроки», и когда прорастет посеянное — не знаем. И знать не в нашей власти. Перед выдачей Евангелий мы свершаем молитву и просим людей не класть Слово на полку, а читать каждый день хоть несколько строк, чтоб живым оно становилось для них, сопутником в их жизни. Как-то в одном селе бабка лет 70-ти вопросила: «Скажи, а матом говорить баловство иль грех? А пошто грех-то?» В ответ дали ей иконку Богоматери Семистрельной и прибавили: слова такие ты будто в людей бросаешь, но всякий раз именно в Нее попадаешь и больно ранишь.

Евангелие даем всем, не зная, в ком осветится сердце, а в ком вспыхнет злоба: «обернутся и растерзают дающего». В селе Петровском Евангелие и молитвы получила вместе со всеми и Александра — крепкая красноликая баба лет сорока пяти, широкобедрая и животастая, три месяца назад вышедшая из заключения по уголовным статьям, о чем мы и не знали. Утром была, хоть и горластая, но сносная; днем выпила побольше, сколько привыкла и захотела и, в нетерпении взять без очереди все самое лучшее и поскорей, разъярившись, взобралась на сцену, где были разложены игрушки, и дети, один за другим, брали их, каждый по своему желанию. Тут же неподалеку мы одевали одиннадцать мужчин, подбирая им по размеру рубашки, брюки, пиджаки. Александра заметалась по сцене, оглушительно ругаясь и угрожая. Крики и поношения — страсть в ней закипела, —издевательства и глумления полились на наши головы. Ни один из крепких и некрепких, молодых, зрелых и совсем юных парней и мужиков; ни одна из девок и баб, только что громогласно выступавших за «справедливость» — ни один не отозвался, не остановил нападенье ее. Все шарахались в сторону, уступая ее буйству и отступая перед разнузданной стихией зла. Казалось, смерч ворвался и кружил посреди. Было жутко: в окнах глухая зимняя ночь, и мы стиснуты стенами все вместе, и каждый один. От бессилия сердце кинулось к Нему. И вот, Он стал среди нас всех. Наша Крепость. Страх не миновал совсем, но изменилось все. Защита пришла. Только что, миг назад, бессильны — и вот, Сила Его.

А в село Николо-Жупань, за семь километров от Александры, пришла мать с восьмилетней девочкой Аней, младшенькой из трех ее детей. Обе молчаливые, тихие; дочка — тоненькая былинка, бледная и светловолосая, сияла голубым светом широко раскрытых глаз. Она непрерывно слушала, не роняя ни слова, впитывая наши молитвы и все, что говорилось об иконах, об о.Александре Мене, о Евангелии, о Христе. Под конец, торопясь за матерью, Аня отказалась от игрушек и попросила только иконку и «книги про Бога». Дали ей пасхальные проповеди о.Александра Меня, Евангелие и листок с четырьмя молитвами. Промаявшись до двенадцати ночи и получив много вещей, мать простилась с нами совсем и, сгибаясь под большими мешками, двинулась с дочкой в ночь лесом, в свою деревню, к некормленой и недоеной скотине. Однако наутро мать и Анна снова оказались перед нами среди ждущих. Смущаясь, мать протянула пакетик сухих грибов и бутылку молока со словами: «Весь дом спал, а дочка не ложилась, все читала новую коричневую книжечку, что дали вчера, да учила наизусть молитву, старалась. Заботливая, уж и не знаю, когда легла». У нас еще оставались две праздничные иконы в окладах под стеклом: Иисуса Христа и Богородицы с Младенцем, прибереженные на крайний случай. Без раздумья и сомнений отдали обе иконы в семью Ани, в деревню Брусну. Мать и в этот раз ушла, нагруженная тяжелой поклажей, но теперь — для семи одиноких, болящих и немощных старух, не отходящих от своих домов дальше крыльца или калитки. Она взяла им четыре халата (их всегда недостает), юбки, кофты, трое пальтишек, два «немарких» плаща, Евангелия и Тонину молитву всем, очки для близи, трое валенок и для каждой — пару новых варежек с большой белой снежинкой на черном поле. Невысокая худенькая женщина с неподъемными мешками на спине и груди, рядом девчушка с иконами в сумке, — и лицо ее излучает свет. Прощаемся. Расстаемся. Уходят раньше других в свою Брусну. Но возникает и обретается меж нами, и укрепляется Крепость Его.